Песня о себе

«Песня о себе» (англ. Song of Myself) — поэма Уолта Уитмена, включённая в сборник «Листья травы» с первого издания 1855 года (без заглавия). Центральное произведение автора. Во 2-м издании (1856) названа «Поэмой об Уолте Уитмене, одном американце», в 3-м (1860) — «Уолт Уитмен», а «Песней о себе» — в 1882. В последнем прижизненном издании (1891) поэма выделена в книгу III.

Цитаты

Я славлю себя и воспеваю себя, И что я принимаю, то примете вы, Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам. Я слоняюсь лодырем и зову мою душу, Я слоняюсь и, лениво нагнувшись, всматриваюсь в летнюю травинку. Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха, Рождённый здесь от родителей, рождённых здесь от родителей, тоже рождённых здесь, Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровья, начинаю [эту песню], Надеясь не кончить до смерти. Догматы и школы пускай подождут, Пусть отступят немного назад, не беда, мы не забудем и их. Я — гавань для доброго и злого, я позволяю во всякое время, всегда Говорить невозбранно с первобытною силою. — 1, начало

I celebrate myself, and sing myself, And what I assume you shall assume, For every atom belonging to me as good belongs to you. I loafe and invite my soul, I lean and loafe at my ease observing a spear of summer grass. My tongue, every atom of my blood, form'd from this soil, this air, Born here of parents born here from parents the same, and their parents the same, I, now thirty-seven years old in perfect health begin, Hoping to cease not till death. Creeds and schools in abeyance, Retiring back a while sufficed at what they are, but never forgotten, I harbor for good or bad, I permit to speak at every hazard, Nature without check with original energy.

Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм, Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас), Ты уже не будешь брать вещи из вторых или третьих рук, Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или питаться призраками книг, И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмёшь у меня ничего, Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь всё через себя. — 2

Stop this day and night with me and you shall possess the origin of all poems, You shall possess the good of the earth and sun, (there are millions of suns left,) You shall no longer take things at second or third hand, nor look through the eyes of the dead, nor feed on the spectres in books, You shall not look through my eyes either, nor take things from me, You shall listen to all sides and filter them from your self.

Я верю в тебя, моя душа, но другое моё Я не должно перед тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед ним. Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла, Ни слов, ни музыки, ни песен, ни обычаев, ни лекций мне не надо, даже самых лучших, Убаюкай меня колыбельною, рокотом твоего многозвучного голоса. Я помню, как однажды мы лежали вдвоём в такое прозрачное летнее утро, Ты положила голову мне на бедро и нежно повернулась ко мне, И приподняла рубаху у меня на груди и вонзила язык в моё голое сердце, И дотянулась до моей бороды и дотянулась до моих ног. Быстро возникли и простёрлись вокруг меня покой и знание, которое выше всех земных рассуждений и доводов, И я знаю, что божья рука есть для меня обещание, И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сёстры и любовницы, И что сущность творения — любовь, И что бесчисленны листья в полях — и, прямые, и поникшие, И бурые муравьи в маленьких кельях под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска. — 5

I believe in you my soul, the other I am must not abase itself to you, And you must not be abased to the other. Loafe with me on the grass, loose the stop from your throat, Not words, not music or rhyme I want, not custom or lecture, not even the best, Only the lull I like, the hum of your valved voice. I mind how once we lay such a transparent summer morning, How you settled your head athwart my hips and gently turn'd over upon me, And parted the shirt from my bosom-bone, and plunged your tongue to my bare-stript heart, And reach'd till you felt my beard, and reach'd till you held my feet. Swiftly arose and spread around me the peace and knowledge that pass all the argument of the earth, And I know that the hand of God is the promise of my own, And I know that the spirit of God is the brother of my own, And that all the men ever born are also my brothers, and the women my sisters and lovers, And that a kelson of the creation is love, And limitless are leaves stiff or drooping in the fields, And brown ants in the little wells beneath them, And mossy scabs of the worm fence, heap'd stones, elder, mullein and poke-weed.

Ребёнок сказал: что такое трава? и принёс мне её полные горсти. Как мог я ответить ребёнку? Я знаю не больше его, что такое трава. Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зелёной материи — цвета надежды. Или, может быть, это платочек от бога, Надушенный, нарочно брошенный нам на память в подарок, Где-нибудь в уголке есть и метка, имя владельца, чтобы, увидя, мы могли сказать, чей? Или, может быть, трава и сама есть ребёнок, взращённый младенец зелени. — 6

A child said What is the grass? fetching it to me with full hands; How could I answer the child? I do not know what it is any more than he. I guess it must be the flag of my disposition, out of hopeful green stuff woven. Or I guess it is the handkerchief of the Lord, A scented gift and remembrancer designedly dropt, Bearing the owner's name someway in the corners, that we may see and remark, and say Whose? Or I guess the grass is itself a child, the produced babe of the vegetation.

	Думал ли кто, что родиться на свет это счастье? Спешу сообщить ему или ей, что умереть это такое же счастье, и я это знаю. Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой, Я гляжу на разные предметы, ни один не похож на другой, каждый по-своему хорош. — 7
	Has any one supposed it lucky to be born? I hasten to inform him or her it is just as lucky to die, and I know it. I pass death with the dying and birth with the new-wash'd babe, and am not contain'd between my hat and boots, And peruse manifold objects, no two alike and every one good, The earth good and the stars good, and their adjuncts all good.

Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чьё-то паденье, Толпа взбудоражена, полицейский со звездою спешит, пролагает дорогу в середину толпы, Бесстрастные камни, что получают и отдают такое множество эхо, Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в истерике, Какие восклицания женщин, застигнутых схватками, спешащих домой родить, Какие слова жили здесь и были похоронены здесь и вечно вибрируют здесь, какие визги, укрощённые приличием… — 8

The meeting of enemies, the sudden oath, the blows and fall, The excited crowd, the policeman with his star quickly working his passage to the centre of the crowd, The impassive stones that receive and return so many echoes, What groans of over-fed or half-starv'd who fall sunstruck or in fits, What exclamations of women taken suddenly who hurry home and give birth to babes, What living and buried speech is always vibrating here, what howls restrain'd by decorum…

	Город спит, и деревня спит, Живые спят, сколько надо, и мёртвые спят, сколько надо, Старый муж спит со своею женою, и молодой — со своею, И все они льются в меня, и я выливаюсь в них, И все они — я, Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе. — 15
	The city sleeps and the country sleeps, The living sleep for their time, the dead sleep for their time, The old husband sleeps by his wife and the young husband sleeps by his wife; And these tend inward to me, and I tend outward to them, And such as it is to be of these more or less I am, And of these one and all I weave the song of myself.

Я только что начал ученье, но я учусь мириады веков, Я всех цветов и всех каст, все веры и все ранги — мои, Я фермер, джентльмен, мастеровой, художник, матрос, Арестант, мечтатель, буян, адвокат, священник, врач. Я готов бороться с чем угодно, только не с моей переменчивостью, Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю много за собой, Я не чванный и знаю своё место. — 16

A learner with the simplest, a teacher of the thoughtfullest, A novice beginning yet experient of myriads of seasons, Of every hue and caste am I, of every rank and religion, A farmer, mechanic, artist, gentleman, sailor, quaker, Prisoner, fancy-man, rowdy, lawyer, physician, priest. I resist any thing better than my own diversity, Breathe the air but leave plenty after me, And am not stuck up, and am in my place.

	Всё, что я называю моим, вы замените своим, Иначе незачем вам и слушать меня. — 20
	All I mark as my own you shall offset it with your own, Else it were time lost listening to me.

Отчего бы я стал молиться? и благоговеть и обрядничать? Исследовав земные пласты, всё до волоска изучив, посоветовавшись с докторами и сделав самый точный подсчёт, Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях. Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не меньше, даже на ячменное зерно, И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них. Я знаю, я прочен и крепок, Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду ко мне, Все они — письма ко мне, и я должен проникнуть в их смысл. — 20

Why should I pray? why should I venerate and be ceremonious? Having pried through the strata, analyzed to a hair, counsel'd with doctors and calculated close, I find no sweeter fat than sticks to my own bones. In all people I see myself, none more and not one a barley-corn less, And the good or bad I say of myself I say of them. I know I am solid and sound, To me the converging objects of the universe perpetually flow, All are written to me, and I must get what the writing means.

Я пою песнь расширения и гордости, Довольно унизительных попрёков, Величина — это только развитие. Ты опередил остальных? ты стал президентом? Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят. <…> Я тот, кто блуждает вдвоём с нежной, растущей ночью, К морю и земле я иду, но ночь не пускает меня. Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись ко мне, магнетическая, сытная ночь! <…> Ты далеко разметалась, земля, — вся в цвету яблонь, земля! Улыбнись, потому что идёт твой любовник! Блудница, ты дала мне любовь, — и я отвечаю любовью! — 21

I chant the chant of dilation or pride, We have had ducking and deprecating about enough, I show that size is only development. Have you outstript the rest? are you the President? It is a trifle, they will more than arrive there every one, and still pass on. <…> Press close bare-bosom'd night—press close magnetic nourishing night! <…> Prodigal, you have given me love—therefore I to you give love! O unspeakable passionate love. Thruster holding me tight and that I hold tight!

Я Уолт Уитмен, я космос, я сын Манхаттана, Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий, Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или в стороне от других, И бесчинный и чинный равно. <…> Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия, Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну. Сквозь меня так много немых голосов, Голоса несметных поколений рабов и колодников. Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и карликов, Голоса циклов подготовки и роста, И нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской, И прав, принадлежащих униженным, Голоса дураков, калек, бездарных, презренных, пошлых, Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики. Сквозь меня голоса запретные, Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров, Голоса разврата, очищенные и преображённые мною. Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен, как с головою и с сердцем, Совокупление для меня столь же священно, как смерть. Верую в мясо и его аппетиты, Слух, осязание, зрение — вот чудеса, и чудо — каждый отброс от меня. Я божество и внутри и снаружи, всё становится свято, чего ни коснусь, Запах пота у меня подмышками ароматнее всякой молитвы, Эта голова превыше всех библий, церквей и вер. — 24

Walt Whitman, a kosmos, of Manhattan the son, Turbulent, fleshy, sensual, eating, drinking and breeding, No sentimentalist, no stander above men and women or apart from them, No more modest than immodest. <…> I speak the pass-word primeval, I give the sign of democracy, By God! I will accept nothing which all cannot have their counterpart of on the same terms. Through me many long dumb voices, Voices of the interminable generations of prisoners and slaves, Voices of the diseas'd and despairing and of thieves and dwarfs, Voices of cycles of preparation and accretion, And of the threads that connect the stars, and of wombs and of the father-stuff, And of the rights of them the others are down upon, Of the deform'd, trivial, flat, foolish, despised, Fog in the air, beetles rolling balls of dung. Through me forbidden voices, Voices of sexes and lusts, voices veil'd and I remove the veil, Voices indecent by me clarified and transfigur'd. I do not press my fingers across my mouth, I keep as delicate around the bowels as around the head and heart, Copulation is no more rank to me than death is. I believe in the flesh and the appetites, Seeing, hearing, feeling, are miracles, and each part and tag of me is a miracle. Divine am I inside and out, and I make holy whatever I touch or am touch'd from, The scent of these arm-pits aroma finer than prayer, This head more than churches, bibles, and all the creeds.

	Страшное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня, Если б во мне самом не всходило такое же солнце. — 25
	Dazzling and tremendous how quick the sun-rise would kill me, If I could not now and always send sun-rise out of me.

Когда мы в начале пути, недурно побыть и моллюском в крепкой раковине. Крепкой раковины нет у меня, Стою ли я или хожу, всё моё тело покрыто быстрыми, расторопными щупальцами, Они схватывают каждый предмет и проводят его сквозь меня, и это не причиняет мне боли. Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю — и счастлив, Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить моё сердце. — 27

If nothing lay more develop'd the quahaug in its callous shell were enough. Mine is no callous shell, I have instant conductors all over me whether I pass or stop, They seize every object and lead it harmlessly through me. I merely stir, press, feel with my fingers, and am happy, To touch my person to some one else's is about as much as I can stand.

Я верю, что листик травы не меньше подёнщины звёзд, И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька, И что древесная жаба — шедевр, выше которого нет, И что черника достойна быть украшением небесных гостиных И что тончайшая жилка у меня на руке есть насмешка над всеми машинами, И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую статую, И что мышь — это чудо, которое может одно пошатнуть секстильоны неверных. Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды, и зёрна, и коренья, годные в пищу, Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинён, И хоть я не спроста отдалился от них, Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно. — 31

I believe a leaf of grass is no less than the journey work of the stars, And the pismire is equally perfect, and a grain of sand, and the egg of the wren, And the tree-toad is a chef-d'oeuvre for the highest, And the running blackberry would adorn the parlors of heaven, And the narrowest hinge in my hand puts to scorn all machinery, And the cow crunching with depress'd head surpasses any statue, And a mouse is miracle enough to stagger sextillions of infidels. I find I incorporate gneiss, coal, long-threaded moss, fruits, grains, esculent roots, And am stucco'd with quadrupeds and birds all over, And have distanced what is behind me for good reasons, But call any thing back again when I desire it.

	Пространство и Время! <…> Мои цепи и баласты спадают с меня, локтями я упираюсь в морские пучины, Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу, Я иду, и со мной мои зрелища. — 33
	Space and Time! <…> My ties and ballasts leave me, my elbows rest in sea-gaps, I skirt sierras, my palms cover continents, I am afoot with my vision.

	Ниагара, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице… — 33
	Niagara, the cataract falling like a veil over my countenance…

	Я посещаю сады планет и смотрю, хорошо ли растёт, Я смотрю квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых. Я летаю такими полётами текучей и глотающей души, До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот не достанет, Я глотаю и дух, и материю, Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, Нет такого закона, который мог бы воспрепятствовать мне. — 33
	I visit the orchards of spheres and look at the product, And look at quintillions ripen'd and look at quintillions green. I fly those flights of a fluid and swallowing soul, My course runs below the soundings of plummets. I help myself to material and immaterial, No guard can shut me off, no law prevent me.

	Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами, Вся преисподняя следом за мною, Щёлкают, щёлкают выстрелы, Я за плетень ухватился, мои струпья сцарапаны, кровь сочится и каплет, Я падаю на камни, в бурьян, Лошади заупрямились, верховые кричат, понукают их, Уши мои, как две раны от этого крика, И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами. — 33
	I am the hounded slave, I wince at the bite of the dogs, Hell and despair are upon me, crack and again crack the marksmen, I clutch the rails of the fence, my gore dribs, thinn'd with the ooze of my skin, I fall on the weeds and stones, The riders spur their unwilling horses, haul close, Taunt my dizzy ears and beat me violently over the head with whip-stocks.

К каждому мятежнику, что идёт в тюрьму в кандалах, я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом <…> И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу, хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне такой же приговор. И с каждым холерным больным, который сейчас умрёт, я лежу и умираю заодно. Лицо моё стало серым, как пепел, мускулы мои вздуваются узлами, люди убегают от меня. Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них, Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния. — 37

Not a mutineer walks handcuff'd :::to jail but I am handcuff'd to him and walk by his side <…> Not a youngster is taken for larceny but I go up too, and am tried and sentenced. Not a cholera patient lies at the last gasp but I also lie at the last gasp, My face is ash-color'd, my sinews gnarl, away from me people retreat. Askers embody themselves in me and I am embodied in them, I project my hat, sit shame-faced, and beg.

И быку и букашке ещё не молились, как нужно, Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз. Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло моё время, когда я сделаюсь одним из богов, Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшие из них, Клянусь глыбами жизни моей! Я уже становлюсь таким же создателем, То и дело полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде. — 41

The bull and the bug never worshipp'd half enough, Dung and dirt more admirable than was dream'd, The supernatural of no account, myself waiting my time to be one of the supremes, The day getting ready for me when I shall do as much good as the best, and be as prodigious; By my life-lumps! becoming already a creator, Putting myself here and now to the ambush'd womb of the shadows.

	… пузырьки, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот… — 43
	… the sacs merely floating with open mouths for food to slip in…

	Встанем — пора мне открыться! Всё, что изведано, я отвергаю, Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое. Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности? Триллионы вёсен и зим мы уже давно истощили, Но в запасе у нас есть ещё триллионы и ещё и ещё триллионы. — 44
	It is time to explain myself—let us stand up. What is known I strip away, I launch all men and women forward with me into the Unknown. The clock indicates the moment—but what does eternity indicate? We have thus far exhausted trillions of winters and summers, There are trillions ahead, and trillions ahead of them.

	Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня, Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня. Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли, и гребли, как лихие гребцы. Сами звёзды уступали мне место, вращаясь в своих кругах. Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь, Мой зародыш в веках не ленился, Ничто не могло задержать его. — 44
	Immense have been the preparations for me, Faithful and friendly the arms that have help'd me. Cycles ferried my cradle, rowing and rowing like cheerful boatmen, For room to me stars kept aside in their own rings, They sent influences to look after what was to hold me. Before I was born out of my mother generations guided me, My embryo has never been torpid, nothing could overlay it.

У моего солнца есть солнце, и моё солнце покорно колесит вкруг него, А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу, А за ними ещё более великое, перед которыми величайшие становятся малыми точками. Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки, Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и всё, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути, Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас, И отсюда пошли бы дальше, всё дальше и дальше. Несколько квадрильонов веков, немного октильонов кубических миль не задержат этой минуты, не заставят её торопиться; Они — только часть, и всё — только часть. Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали. Считай, сколько хочешь, неисчислимы года. — 45

My sun has his sun and round him obediently wheels, He joins with his partners a group of superior circuit, And greater sets follow, making specks of the greatest inside them. There is no stoppage and never can be stoppage, If I, you, and the worlds, and all beneath or upon their surfaces, were this moment reduced back to a pallid float, it would not avail the long run, We should surely bring up again where we now stand, And surely go as much farther, and then farther and farther. A few quadrillions of eras, a few octillions of cubic leagues, do not hazard the span or make it impatient, They are but parts, any thing is but a part. See ever so far, there is limitless space outside of that, Count ever so much, there is limitless time around that.

	Сегодня перед рассветом я взошёл на вершину горы и увидел кишащее звёздами небо, И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?» И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас, мы пойдём мимо — и дальше». — 46
	This day before dawn I ascended a hill and look'd at the crowded heaven, And I said to my spirit When we become the enfolders of those orbs, and the pleasure and knowledge of every thing in them, shall we be fill'd and satisfied then? And my spirit said No, we but level that lift to pass and continue beyond.

Я сказал, что душа не больше, чем тело, И я сказал, что тело не больше, чем душа, И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя, И тот, кто идёт без любви хоть минуту, на похороны свои он идёт, завёрнутый в собственный саван, И я или ты, без полушки в кармане, можем купить всю землю, И глазом увидеть стручок гороха превосходит всю мудрость веков, И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для геройства, И о пылинку ничтожную могут запнуться колёса вселенной, И мужчине и женщине я говорю: да будет твоя душа безмятежна перед миллионом вселенных. — 48

I have said that the soul is not more than the body, And I have said that the body is not more than the soul, And nothing, not God, is greater to one than one's self is, And whoever walks a furlong without sympathy walks to his own funeral drest in his shroud, And I or you pocketless of a dime may purchase the pick of the earth, And to glance with an eye or show a bean in its pod confounds the learning of all times, And there is no trade or employment but the young man following it may become a hero, And there is no object so soft but it makes a hub for the wheel'd universe, And I say to any man or woman, Let your soul stand cool and composed before a million universes.

	Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу, Но все же я буду для тебя добрым здоровьем, Я очищу и укреплю твою кровь. Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом, Если не найдёшь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я остановился и жду тебя. — 52 (конец)
	You will hardly know who I am or what I mean, But I shall be good health to you nevertheless, And filter and fibre your blood. Failing to fetch me at first keep encouraged, Missing me one place search another, I stop somewhere waiting for you.

Перевод

Корней Чуковский, 1944, 1966

О поэме

	Всюду, на каждой странице, он выпячивает себя, свою личность, как некую величайшую силу, какая только существует во вселенной. <…> Всё это казалось бы чудовищной похвальбой самовлюблённого эгоцентрика, если бы такого же восхищения собственной личностью он не требовал от каждого из нас.
	— Корней Чуковский, «Уолт Уитман, его жизнь и творчество», 1944

	… «Песня о себе» оказалась у него «Песней о многих других». Поэт чуть ли не на каждой странице перевоплощается в любого из своих персонажей.
	— Корней Чуковский, «Мой Уитмен», 1966

Намеренно не фиксированное сюжетом, свободное течение «Песни» допускает почти ничем не ограниченные вариации и переходы отдельных образов и мотивов на всём протяжении. Уолт Уитмен, американец, беспечный и жизнерадостный обитатель Нью-Йорка, присутствует, конечно в поэме <…>. Олицетворившись в других, добившись полного тождества с ними, он рождается в третий раз. Следует наиболее удивительная страница поэмы. Если только что личность героя словно исчезла, растворилась в бесчисленных людях, то сейчас она утверждается вновь и как бы вбирает в себя всех этих людей. Появляется гигант, сродни гигантам американского фольклора, который мог бы явиться собратом самому Полю Бэньяну. <…> Описанные три «ипостаси» героя поэмы далеко не всегда чётко очерчены и разграничены так, чтобы их можно было рассматривать по отдельности. Напротив, чаще они находятся в состоянии движения и взаимопроникновения, переходя одна в другую и меняясь местами. Изменчивость, «протеизм» героя составляет душу поэмы.

— Абель Старцев, «Песня о себе», 1969