Сумма технологии

«Су́мма техноло́гии» (лат. Summa Technologiae) — философско-футурологический трактат Станислава Лема, его magnum opus и наиболее цитируемая нехудожественная работа. Написан в 1961—декабре 1963 года, впоследствии вышло ещё 3 доработанных издания: в 1967, 1974 и 1984 годах. Автор предвосхитил создание виртуальной реальности, искусственного интеллекта, нанороботов, а также развил идеи автоэволюции человека, сотворения искусственных миров, и многие другие.

18 декабря 1964 года в редакции журнала «Studia Filozoficzne» состоялась дискуссия по книге с участием Лема, после которой он написал эссе «Введение» и «Послесловие к дискуссии».

Цитаты

Предисловия

Размышления, к изложению которых я приступаю, <…> не являются проектом целостным и законченным, а представляют лишь руины такого проекта. В течение ряда лет я работал над книгой, которая виделась мне как «Thesaurum Ontologiae», содержащей всё то из области науки, философии и литературы, что меня когда-либо интересовало. Это смелое намерение получило достойный отпор, так как после значительных усилий я обнаружил, что меня завалила лавина книг и статей, из которых я хотел построить собственную Вавилонскую башню, чтобы обозреть с её высоты безграничную панораму пространства и времени и меняющегося в ней места человека. Несколько областей, в которых я ориентировался относительно свободно, например, биофизика или кибернетика, разрослись до такой степени, что только чтение появляющихся новых профессиональных трудов заняло бы всю мою оставшуюся жизнь <…>. Как подтверждение неудачи у меня осталась стопка пухлых папок, содержащих материалы размышлений <…>. Просматривая потом снова и снова эти фрагменты дневника сражения с поистине гигантской задачей, я утвердился во мнении, что в настоящее время одному человеку её решить невозможно, разве что, но и это под сомнением, если бы у него в распоряжении было два штаба — административный, собирающий профессиональную литературу со всего мира, и второй, состоящий из специалистов, которые будут предварительно просеивать материалы для чтения. В результате появилась бы, однако, книга (или, скорее, их серия) под коллективным авторством, лишённая некоей субъективной объединяющей ноты, которая грезилась мне в моменты оптимизма. Хотя моя неудача очевидна, я хотел бы опубликовать часть наиболее глубоко разработанных материалов. Эти тексты, слабо связанные друг с другом, содержащие больше вопросов, чем ответов, зачастую демонстрирующие шаткость позиции, могут быть интересны как хроника осады, а не как дневник со строительной площадки, потому что по мере возрастания трудностей конструктивное благоразумие уступило место силе духа партизан, окружающих превосходящего их силами противника. Эти действия закончились отступлением и онтологическая крепость не была захвачена, но в процессе работы я этого не предвидел, и отсюда уверенный, даже кое-где самоуверенный тон высказываний. Тематика «добычи» должна была стать бесстыдно обширной. <…> одним из современников, к которому я всегда испытывал глубочайшее восхищение, был <…> великий математик Джон фон Нейман. После его преждевременной смерти была объявлена подписка на избранное <…> из его разнообразных работ: только по этому изданию я в полной мере осознал, насколько обширны были активные интересы фон Неймана, оставившего заметный вклад в областях, столь далёких друг от друга <…>. Когда я понял, что этот человек, знания которого в огромной степени превосходят мои, даже и не думал о целостном, великом синтезе, понимая, вероятно, тщетность такого проекта, <…> я поспешил запрятать подальше все набитые рукописями папки. Если сегодня я вновь их извлекаю на свет, то потому, что <…> подумал, что документ о поражении (но не художественном) может заслуживать внимания, пускай даже как свидетельство одного из самых любимых занятий человека: стремления к недостижимым целям. — вступление к началу публикаций фрагментов книги в журнале «Przeglad Kulturalny», 1962

Я трижды начинал писать эту книгу, и лишь с третьей попытки мне удалось очертить её границы, а благодаря этому и завершить её; иначе, задуманная как «башня разума», с которой открывается бескрайняя перспектива, она разделила бы участь своей библейской предшественницы. Пришлось опустить многие вопросы и темы (по-своему очень важные), чтобы выдержать основную линию, выраженную не столько в выборе затрагиваемых проблем, сколько в подходе к ним — подходе, который в тексте определяется как «позиция Конструктора». И всё же книга не избежала тематической неуравновешенности. Об одном в ней сказано слишком мало, о другом — слишком много. Я мог бы обосновать сделанный мною отбор материала, но в конечном счёте он, разумеется, продиктован моими личными вкусами и пристрастиями. Чем же, собственно, является эта «Сумма»? Собранием эссе о судьбах цивилизации, пронизанных «всеинженерным» лейтмотивом? Кибернетическим толкованием прошлого и будущего? Изображением Космоса, каким он представляется Конструктору? Рассказом об инженерной деятельности Природы и человеческих рук? Научно-техническим прогнозом на ближайшие тысячелетия? Собранием гипотез, чересчур смелых, чтобы претендовать на подлинную научную строгость? — Всем понемногу. Насколько же можно, насколько допустимо доверять этой книге? — У меня нет ответа на этот вопрос. Я не знаю, какие из моих догадок и предположений более правдоподобны. Среди них нет неуязвимых, и бег времени перечеркнет многие из них. А может быть, и все — но не ошибается только тот, кто благоразумно молчит. <…> Многим — а зачастую и всем — я обязан целому кругу авторов, но особое место я отвожу проф. И. С. Шкловскому, поскольку его монография «Вселенная, жизнь, разум» оказалась одной из ключевых для «Суммы», которая без неё вообще не могла быть написана в нынешнем виде. — к первому изданию, декабрь 1963

Первый [недостаток «Суммы»] неизбежен и состоит в том, что подобную книгу можно писать, но нельзя написать, то есть окончательно завершить. Все остальные её недостатки — лишь следствия этого принципиального изъяна. — ко второму изданию, июнь 1966

Меня привлекал <…> вопрос о самом «генераторе» как изобретений и открытий, так и вообще всех творческих (например, математических) актов человеческой мысли. Говоря в переносном смысле, целью, которая виделась мне вдалеке, был некий образ «наиболее универсального окончательного алгоритма», охватывающего всякое разумное созидание в материальной области мира. Вместе с тем я стремился дать по возможности полный обзор цивилизационных феноменов, обзор, претендующий на восприятие явлений «психозоя» с как бы внеземной, галактической или попросту общекосмической точки зрения. — к русскому изданию, 1968

Всякую угрозу для цивилизации можно свести либо к неумению овладеть общественными силами, либо же к неумению овладеть силами Природы. В обоих случаях речь идёт, таким образом, об одном и том же типе источника угрозы: этим источником служит невежество — незнание законов развития, будь то общественного, будь то естественного, природного. Наилучшим средством против невежества служит новое знание, причём следует обратить особое внимание на изменения в привычном порядке вещёй: в предыстории практика, естественно, опережала теорию, ныне же теория обязана провидеть пути практики, ибо за всякое невежество, проявленное сейчас, человечеству придётся дорого заплатить потом. — там же

• см. «Зонд в рай и ад будущего» (к третьему изданию), 1973

Я антиисторист — как Поппер, считавший, что история так же непредсказуема, как ход естественной эволюции видов. В этом я с ним согласен. История и эволюция — это игры одного и того же типа. В обеих изменяются игроки, физические условия окружающей среды, в которых протекает игра, и даже правила игры. И даже если в истории люди сражаются друг с другом и в эволюции виды друг с другом конкурируют, то их главным противником является всё же природа. Эволюция и история — это игры, в которых природа из-за своей непредсказуемости является особым участником. Иногда он кажется враждебным, иногда благосклонным. Но это только потому, что речь идёт о безличном участнике, о таком, которому «всё равно» <…>. Историческое будущее людей <…> даже в большей мере непредсказуемо, чем ход эволюции, потому что в эволюции существует меньше переменных, чем в истории. <…> Даже если речь идёт о случайной игре, то всё же можно то тут, то там исследовать возможности развития. <…> Футурология традиционно пользовалась зеркалом и в качестве образца выбирала прежние достижения, так же, как и современное положение вещей в земной политике, науке, экономике и технике. Но эти достижения являются слишком жалкими и это положение вещей слишком неустойчивым, чтобы их можно было распространить на будущее и сделать основой далеко идущего прогноза. <…> Самое важное знание то, которое можно позаимствовать у эволюции в целом. Таким образом, речь идёт не о том, чтобы подсмотреть у неё конструктивный накопленный опыт, а о том, чтобы понять способ, с помощью которого она собрала этот опыт. — к немецкому изданию, 1976

Предисловие. Двадцать лет спустя

Dwadzieścia lat później, к немецкому изданию 1980 г.

В качестве самого тяжкого греха я записываю на счёт футурологии то, что хотел бы назвать её «методом воздушного шара». Когда берётся актуальный национальный доход, коэффициенты рождаемости, темп индустриального прогресса и увеличение средней продолжительности жизни человека, и потом эти величины перемножают, то это похоже на надувание воздушного шара. (При этом невозможно удержаться от предостережения о том, что он в конце концов лопнет.) Но будущее <…>представляет собой сложное качество жизни, отличающееся от нашего, качество, для которого неважно то, что кажется нам фантастичным, потому что это уже стало реальностью. Кто сегодня упивается тем, что из крана течёт вода, что можно поговорить с тётей из Австралии, не покидая Европы? И с другой стороны: кто в пещерах каменного века страдал от того, что не было электричества? Мировоззрение людей каждой эпохи принципиально непрерывно и замкнуто. Ни в какие времена люди не считают себя всезнающими, но обычно они также и не осознают размеры собственного невежества. <…> Похожим образом дело обстоит с потребностями, порождаемыми техническим прогрессом.

Само собой разумеется, «фантоматика» — это технология, задуманная как продвижение главной тенденции в развитии общества потребления, где высшими ценностями являются развлечения и удовольствия в наиболее доступной форме. Я не описал эту технологию, потому что считал бы её полезной или достойной рекомендации только в качестве возможной крайности при экстраполяции отношений потребления, которые в высшей степени лишают человека индивидуальности и делают всех одинаково пассивными потребителями — моя фантоматика наглядно демонстрирует границы такого отказа от деятельной человеческой аутентичности.

Я исходил из (неосознанного!) условия: сначала достичь высоты ещё доступных обобщений, то есть вывести критерии для отдельных прогнозов из самых универсальных законов или систематических правил, а не собирать модели будущих положений вещей, основываясь на самых явных в настоящее время трендах роста («метод сложных трендов»). Сама собою напрашивалась — и в этом я был уникален — охватывающая многие предметные области аналогия между биологической и технологической эволюциями. Совершенно очевидно, что существуют универсальные законы, которым повинуются динамика и морфология больших систем, наделённых признаками самоорганизации и с течением времени увеличивающих свою сложность.

Но как поступить с технологиями, которыми можно овладеть только посредством громадных инвестиций, концентрации огромных сил и при одновременном участии самых различных специалистов? В самом деле, можно сказать, что с «запуском в производство» амёб биологическая эволюция рисковала меньше, чем при создании многоклеточных организмов. Доказательством служит тот факт, что бесчисленное количество видов высших растений и животных <…> вымерло, в то время как амёбы до сегодняшнего дня живут и процветают. <…> прогресс эволюции — это процесс увеличения сложности организмов. Простые организмы ни при каких условиях <…> не породили бы ни интеллект, ни адаптивность, которая может создаваться только посредством интеллекта. Особняки, экономически и энергетически независимые благодаря фотоэлементам на крышах, — это великолепная вещь при условии, что научно-технический прогресс где-то продолжается, но они стали бы обречённой на гибель страной «счастливых пастушков», если бы противники развития технологии крупного промышленного производства смогли претворить в жизнь свою программу. Если бы процесс истории развития был таким же консервативным, как противники высокой сложности в технологиях, то мы вообще не появились бы на Земле.

Если бы мне нужно было сравнить «Сумму» с другой книгой, то для этого я выбрал бы не футурологистическое произведение, а, например, справочник по альпинизму. В таком справочнике содержится описание маршрутов и восхождений, от лёгких до самых сложных, и, возможно, перечисляются и непокорённые вершины. Его автор ни в коем случае не считает, что каждый отдельный читатель захочет подняться на все перечисленные вершины. Подобно тому, как этот автор описывает возможные экспедиции, я описал возможные технологии. Так же, как книга об альпинизме не является призывом к восхождению, так и данное произведение не даёт категорических рецептов на будущее.

Глава I. Дилеммы

Dylematy

Нам предстоит разговор о будущем. Но рассуждать о будущих розах — не есть ли это занятие по меньшей мере неуместное для человека, затерянного в готовой вспыхнуть пожаром чаще современности? А исследовать шипы ещё не существующих роз, выискивать заботы праправнуков, когда мы не в силах управиться с изобилием сегодняшних, — не покажется ли всё это попросту смешной схоластикой? Имеем ли мы хотя бы оправдание, будто ищешь нечто вселяющее оптимизм или движим любовью к истине, которая-де особенно отчётливо видна именно в грядущем, не ведающем бурь (даже в их буквальном смысле, если удастся покорить климат)! Но оправданием здесь не может служить ни академическая страсть, ни невозмутимый оптимизм, обязывающий верить, что, как бы ни пошли дела, всё кончится благополучно. Моё оправдание одновременно и проще, и гораздо прозаичнее, и, пожалуй, скромнее: берясь писать о завтрашнем дне, я просто делаю то, что умею, и не важно даже, как это у меня получается, поскольку это моё умение — единственное. А коль скоро так, то моя работа будет излишней не больше и не меньше, чем любая другая; ведь всякая работа стоит на том, что мир существует и будет существовать и дальше. — 1

Mowa ma być o przyszłości. Ale czy rozprawiać o przyszłych różach nie jest zajęciem co najmniej niestosownym dla zagubionego w łatwopalnych lasach współczesności? A badanie kolców tych róż, doszukiwanie się kłopotów praprawnuka, gdy z ich dzisiejszym nadmiarem nie umiemy się uporać, czy taka scholastyka nie zakrawa aby na śmieszność? Gdybyż mieć chociaż takie usprawiedliwienie, że szuka się środków krzepiących optymizm albo że działa się z umiłowania prawdy, widzialnej ostro właśnie w przyszłości, wolnej od burz, także dosłownych, po opanowaniu klimatów. Uzasadnieniem tych słów nie jest jednak ani pasja akademicka, ani optymizm niewzruszony, nakazujący wiarę, że cokolwiek się stanie, koniec będzie pomyślny. Uzasadnienie to jest zarazem prostsze, bardziej trzeźwe i chyba skromniejsze, bo biorąc się do pisania o jutrze, robię po prostu to, co umiem, mniejsza nawet o to, jak dobrze umiem, skoro jest to moja umiejętność jedyna. A jeśli tak, to praca moja nie będzie ani mniej, ani bardziej zbędna od każdej innej pracy, bo każda na tym przecież się opiera, że świat istnieje i że dalej będzie istniał.

	… всякая цивилизация включает и то, к чему общество стремилось, и то, чего никто не замышлял. — 1
	… określona cywilizacja obejmuje zarówno to wszystko, czego zbiorowość pragnęła, jak i to, co nie było niczyim zamiarem.

Из бессчётного ряда причин, делающих пророчества занятием неблагодарным вообще, я перечислю некоторые, особенно неприятные для писателя. Во-первых, порой, на удивление всем, и в первую очередь специалистам, вдруг, как Афина из головы Зевса, появляются такие технологические новшества, которые вызывают радикальный переворот в существующих технологиях. Двадцатый век уж несколько раз ошеломляли внезапно появлявшиеся исполины, вроде кибернетики. Подобное явление deus ex machina неприемлемо для художника, который очарован скупостью доступных художественных возможностей и не без оснований считает, что такие приёмы — один из смертных грехов в композиционном искусстве. Но что поделать, если у Истории такая склонность к безвкусице? Далее, мы всегда склонны продлевать перспективы новых технологий в будущее по прямой линии. Так появились презабавные на сегодняшний взгляд «универсально-аэростатный» или «всесторонне-паровой» миры, изображённые фантастами и иллюстраторами XIX века; так возникает и теперешнее заселение звёздных просторов космическими «кораблями» с их мужественными экипажами на борту, с вахтёнными, рулевыми и так далее. Дело не в том, что так вообще не следует писать, а в том, что такие писания — это как раз и есть фантастическая литература, вроде исторического романа «навыворот», распространённого в прошлом веке: когда фараонам приписывали мотивы и психику современных монархов, а сейчас нас знакомят с «корсарами» и «пиратами» XXX века. Забавляться можно и таким способом, нужно лишь помнить, что всё это лишь развлечение. Что же касается Истории, то она не имеет ничего общего с подобными упрощениями. Она демонстрирует нам не прямые пути развития, а скорее уж закрученные спирали «нелинейной» эволюции, и поэтому с канонами «изысканной архитектуры» нам придётся, к сожалению, распроститься. В-третьих, наконец, литературное произведение всегда имеет начало, середину и конец. Это фундаментальное членение пока что ещё не удалось ликвидировать с помощью путаницы сюжетных линий, выворачивания времён и прочих приёмов, которые призваны модернизировать прозу. Человек вообще склонен располагать любое явление в рамках замкнутой схемы. — 3

Z niezliczonej ilości powodów, czyniących przepowiadanie zajęciem niewdzięcznym, wyliczę kilka, szczególnie niemiłych artyście. Najpierw, przemiany decydujące o nagłym zwrocie istniejących technologii wyskakują nieraz ku zadziwieniu wszystkich ze specjalistami na czele, jak Atena z Jowiszowej głowy. Wiek XX został już kilka razy zaskoczony przez nowo objawiające się potęgi, jak choćby cybernetykę. Takiego deus ex machina nie cierpi artysta, rozmiłowany w oszczędności środków i uważający nie bez słuszności, że podobne chwyty są jednym z grzechów głównych przeciw sztuce kompozycji. Cóż mamy jednak począć, skoro Historia okazuje się tak mało wybredna? Dalej, skłonni jesteśmy zawsze przedłużać perspektywy nowych technologii liniami prostymi w przyszłość. Stąd, przezabawny dziś w naszych oczach, „świat uniwersalnie balonowy” albo „wszechstronnie parowy” utopistów i rysowników dziewiętnastowiecznych, stąd też i współczesne zaludnianie gwiazdowych przestworzy „statkami” kosmicznymi, z dzielną „załogą” na pokładzie, „wachtowymi”, „sternikami” i tak dalej. Nie o to chodzi, że tak pisać nie należy, lecz o to, że takie pisanie jest właśnie literaturą fantastyczną, rodzajem XIX-wiecznej powieści historyczne j „na odwrót”, bo jak wtedy przypisywało. się faraonom motywy i psychikę współczesnych monarchów, tak teraz prezentuje się „korsarzy” i „piratów” XXX wieku. Można i tak się bawić, pamiętając, że to jest właśnie tylko zabawa. Historia jednak nie ma z takimi symplifikacjami nic wspólnego. Nie ukazuje nam prostych dróg rozwoju, raczej wijące się zygzaki ewolucji nieliniowej, a więc i z kanonami eleganckiego budownictwa trzeba się niestety rozstać. Po trzecie wreszcie, utwór literacki ma początek, środek i koniec. Jak dotąd, tasowanie wątków, nicowanie czasów i inne zabiegi, mające prozę unowocześnić, fundamentalnego tego podziału jeszcze nie unicestwiły. W ogóle skłonni jesteśmy umieszczać każde zjawisko w ramach schematu zamkniętego.

Глава II. Две эволюции

Dwie ewolucje

Кто кем повелевает? Технология нами или же мы — ею? Она ли ведёт нас куда ей вздумается, хоть бы и навстречу гибели, или же мы можем заставить её покориться нашим стремлениям? И если не сама технологическая мысль определяет эти стремления, то что же? Всегда ли так обстоит дело или же само соотношение «человечество — технология» исторически переменная величина? А если так, то к чему стремится эта неизвестная величина? Кто получит превосходство, стратегическое пространство для цивилизационного манёвра, — человечество, свободно черпающее из арсенала технологических средств, которыми оно располагает, или же технология, которая автоматизацией увенчает процесс изгнания человека из своих владений? Существуют ли технологии, которые мыслимы, но неосуществимы, ни сейчас, ни когда-либо вообще? И что же тогда предрешает эту неосуществимость: структура вселенной или наша ограниченность? Существует ли другой — нетехнологический — путь развития цивилизации? Типичен ли наш путь для Космоса, что составляет он — норму или патологию? Постараемся поискать ответ на эти вопросы, хотя подобные поиски не всегда приводят к однозначным результатам. — Вступление

Kto powoduje kim? Technologia nami, czy też my — nią? Czy to ona prowadzi nas, dokąd chce, choćby do zguby, czy też możemy zmusić ją do ugięcia się przed naszym dążeniem? Ale co, jeśli nie myśl technologiczna określa owo dążenie? Czy zawsze jest tak samo, czy też sam stosunek „ludzkość — technologia” jest zmienny historycznie? Jeśli tak, dokąd zmierza ta wielkość niewiadoma? Kto zdobędzie przewagę, przestrzeń strategiczną dla cywilizacyjnego manewru, ludzkość dowolnie wybierająca z arsenału środków technologicznych do jej dyspozycji, czy też technologia, która automatyzacją zwieńczy proces obezludniania swych obszarów? Czy istnieją technologie do pomyślenia, lecz — teraz i zawsze nierealizowałne? Co by o takiej niemożliwości przesądzało — struktura świata, czy nasze ograniczenia? Czy istnieje inny możliwy, poza technologicznym, kierunek rozwoju cywilizacji? Czy nasz jest w Kosmosie typowy, czy stanowi normę — czy aberrację? Spróbujemy poszukać odpowiedzi na te pytania — chociaż poszukiwanie to nie zawsze da rezultat jednoznaczny.

Различия

Różnice

Великий Конструктор Природа в течение миллиардов лет проводит свои эксперименты, извлекая из раз и навсегда данного материала (что, кстати, тоже ещё вопрос.) всё, что возможно. Человек, сын матери Природы и отца Случая, подсмотрев эту неутомимую деятельность, ставит свой извечный вопрос о смысле этой космической, смертельно серьёзной, самой последней игры. Вопрос наверняка безответный, если человеку суждено навсегда остаться вопрошающим. Иное дело, когда человек будет сам давать ответы на этот вопрос, вырывая у Природы её сложные секреты, и по собственному образу и подобию начнёт развивать Эволюцию Технологическую. — 1

Wielki Konstruktor, Natura, dokonuje od miliardoleci swych eksperymentów, wywodząc z raz na zawsze danego materiału (to jednak także pytanie…) wszystko, co jest możliwe. Człowiek, syn matki Natury i ojca Przypadku, podglądając tę niezmożoną działalność, stawia od wieków pytanie o sens owej kosmicznej, śmiertelnie poważnej, bo ostatecznej zabawy. Zapewne — daremnie, jeśliby miał na zawsze pozostać pytającym. Inna rzecz, jeżeli sam sobie zaczyna odpowiadać, przejmując od Natury jej zawiłe arkana i na własny obraz i podobieństwo wszczynając Ewolucję Technologiczną.

Наука в её современном понимании исследует законы Природы, а технология использует их для удовлетворения потребностей человека, в своей основе таких же, как и во времена египетских фараонов. Одеть, накормить, дать крышу над головой, переместить из одного места в другое, охранить нас от болезней — вот задача технологии. Наука интересуется фактами об атомах, молекулах, звёздах, а не нами, во всяком случае, мы интересуем науку не настолько, чтобы её компасом служила непосредственная полезность результатов. Следует отметить, что в древности бескорыстие теоретических изысканий было более явным, чем сейчас. Опыт научил нас, что нет бесполезной науки в самом прагматичном значении слова «польза», потому что никогда не известно заранее, какая информация о природе пригодится, более того, окажется необыкновенно нужной и важной. Одна из самых «ненужных» отраслей ботаники — лихенология, занимающаяся плесневыми грибами, — оказалась в буквальном смысле слова жизненно необходимой после открытия пенициллина. В прежние времена исследователи-идиографы, неутомимые собиратели фактов, классификаторы и эмпирики, не смели и рассчитывать на подобный успех. Но ведь человек, это создание, непрактичность которого временами может сравниться лишь с его любопытством, заинтересовался количеством звёзд и строением Космоса раньше, чем теорией земледелия или строением собственного тела. Кропотливый, поистине маниакальный труд собирателей и коллекционеров наблюдений постепенно воздвиг огромное здание номотетических наук, обобщающих факты в виде законов, относящихся к системам предметов и явлений. До тех пор пока теория плетется в хвосте технологической практики, конструкторская деятельность человека во многом напоминает используемый эволюцией метод «проб и ошибок». — 3

Wiedza, we współczesnym rozumieniu, jest badaniem prawidłowości świata, technologia zaś — ich wykorzystywaniem dla zaspokojenia potrzeb człowieka, w zasadzie takich samych dziś, jak w Egipcie faraonów. Odziać nas, wyżywić, dać dach nad głową, przenosić z miejsca na miejsce, chronić od chorób — oto jej zadania. Wiedza troszczy się o fakty — atomowe, cząsteczkowe, gwiazdowe — nie o nas, przynajmniej nie tak, żeby jej kompasem była służebność rezultatów bezpośrednia. Trzeba zauważyć, że bezinteresowność dociekań teoretycznych była dawniej czystsza niż dzisiaj. Dzięki doświadczeniu wiemy, że nie ma wiedzy bezużytecznej w najbardziej pragmatycznym znaczeniu, ponieważ nigdy nie wiadomo, kiedy jakaś informacja o świecie przyda się, ba, okaże się niezwykle potrzebna i cenna. Jedna z najbardziej „zbędnych” gałęzi botaniki, lichenologia, poświęcona pleśniom, okazała się życiodajna dosłownie od chwili odkrycia penicyliny. Badacze-idiografowie, niezmordowani zbieracze faktów, opisywacze i klasyfikatorzy, nie liczyli w dawnych czasach na takie sukcesy. A jednak człowiek, stworzenie, którego niepraktyczność dorównuje czasem tylko jego ciekawości, pierwej zainteresował się kwestią policzenia gwiazd i budowy Kosmosu aniżeli teorią uprawy roli i działania własnego ciała. Z mrówczego, nieraz maniackiego wręcz trudu zbieraczy i kolekcjonerów obserwacji wyrósł z wolna wielki gmach nauk nomotetycznych, uogólniających fakty w prawa systemowe zjawisk i rzeczy. Dopóki wiedza teoretyczna ciągnie się daleko w tyle za praktyką technologiczną, konstruktorska działalność człowieka pod wieloma względami przypomina stosowaną przez Ewolucję metodę „prób i błędów”.

Не следует переоценивать «мудрость» биологической эволюции, которая уже не раз заводила целые виды в тупик развития, которая повторяла не только полезные решения, но столь же часто и ошибки, ведущие к гибели. «Знание», которым обладает эволюция, — это эмпирическое знание, связанное лишь с данным моментом, своим кажущимся совершенством жизнь обязана гигантским безднам пространства и времени, которые она преодолела и в которых — если подводить баланс — всё же было больше поражений, чем побед. — 3

Tak nie należy przeceniać „mądrości” ewolucji biologicznej, która nieraz już wprowadzała całe gatunki w ślepy zaułek rozwoju, która powtarzała nie tylko rozwiązania korzystne, ale równie często i błędy wiodące ku zgubie. Wiedza ewolucji jest empiryczna i doraźna, a swą pozorną doskonałość zawdzięcza olbrzymim otchłaniom przestrzeni i czasu, które przemierzyła, w których więcej było jednak, jeśli próbować bilansowanie klęsk od sukcesów.

Технология облегчения жизни становится орудием её обеднения, поскольку средства массовой информации из послушных умножителей духовных благ превращаются в производителей культурной дешёвки. С точки зрения культуры, слышим мы, технология в лучшем случае бесплодна; в лучшем — поскольку объединение человечества (которым мы ей обязаны) идёт в ущерб духовному наследству прошедших веков и нынешнему творчеству. Искусство, поглощённое технологией, начинает следовать законам экономики, обнаруживает признаки инфляции и девальвации, и в потопе массовых развлечений — порождённых техникой и обязательно облегчённых, ибо «всеоблегчение» есть девиз Технологов, — прозябает горсточка творческих индивидуальностей, которые пытаются игнорировать или высмеивать стереотипы механизированной жизни. Одним словом, техноэволюция несёт больше зла, чем добра; человек оказывается заложником того, что он сам же создал, превращается в существо, которое по мере увеличения своих знаний всё меньше может распоряжаться своей судьбой. — 4

Technologia ułatwień życia staje się narzędziem jego zubożenia, ponieważ z posłusznego powielacza dóbr duchowych stają się środki masowej informacji producentem tandety kulturalnej. Pod względem kulturalnym jest technologia w najlepszym razie bezpłodna — słyszymy; w najlepszym, ponieważ jednoczenie ludzkości (które jej zawdzięczamy) odbywa się ze szkodą dla duchowego dziedzictwa minionych wieków i twórczości aktualnej. Sztuka, pochłonięta przez technologię, zaczyna podlegać prawom ekonomiki, wykazuje objawy inflacji i dewaluacji, a ponad technicznym rozlewiskiem masowej rozrywki, która musi być łatwa, bo wszechułatwienie jest dewizą Technologów, wegetuje zaledwie garstka indywidualności twórczych; wysiłki ich zmierzają do ignorowania bądź do wyszydzania stereotypów zmechanizowanego życia. Jednym słowem, technoewolucja niesie więcej zła niż dobra; człowiek okazuje się więźniem tego, co sam stworzył, istotą, która w miarę zwiększania swej wiedzy, w coraz mniejszym stopniu może decydować o swoim łosie.

Уясним себе прежде всего, что технологию можно рассматривать по-разному. В первом приближении технология — это равнодействующая усилий человека и Природы, ибо человек реализует то, на что материальный мир даёт своё молчаливое согласие. Но тогда мы должны признать её орудием достижения различных целей, выбор которых зависит от уровня развития цивилизации, от общественного строя и которые подлежат моральным оценкам. Только выбор — но не сама технология. Значит, задача не в том, чтобы осуждать или восхвалять технологию, а в том, чтобы исследовать, в какой мере можно доверять её развитию и в какой степени можно влиять на его направление. Всякий другой подход опирается на молчаливо допущенную ошибочную предпосылку, будто техноэволюция есть искажение развития и направляет его по пути столь же ложному, сколь и гибельному. — 4

Powiedzmy sobie najpierw, że technologię można rozpatrywać rozmaicie. W pierwszym przybliżeniu, technologia jest wypadkową działań człowieka i Natury, realizuje on bowiem to, na co świat materialny daje swą milczącą zgodę. Uznamy ją wówczas za narzędzie osiągania rozmaitych celów, których wybór zależy od stopnia rozwoju cywilizacji, ustroju społecznego, i podlega ocenom moralnym. Wybór tylko — nie technologia. Nie o to zatem chodzi, aby ją potępiać lub chwalić, ale o to, by zbadać, w jakiej mierze można ufać jej rozwojowi i w jakiej wpływać na jego kierunek. Każde inne rozumowanie opiera się na przyjętej milcząco błędnej przesłance, jakoby technoewolucja stanowiła aberrację rozwoju, jego kierunek tyleż fałszywy, co fatalny.

	Моральные каноны должны патронировать наши дальнейшие начинания, играть роль советников при выборе из множества тех возможностей, которые поставляет их производитель — внеморальная технология. Она даёт средства и орудия; хороший или дурной способ их употребления — это наша заслуга или наша вина. — 4
	Kanony moralne winny patronować dalszym naszym poczynaniom, jako doradcy w wyborze spośród alternatyw, które ukazuje i producent, amoralna technologia. Ona dostarcza środków i narzędzi; zasługą lub winą jest dobry albo zły sposób ich użycia.

… моральные оценки поступков зависят, прежде всего, от их необратимости. Если бы мы могли воскрешать мёртвых, убийство, оставаясь дурным поступком, перестало бы быть преступлением, как не является преступлением, например, удар, нанесённый человеку в гневе. Технология более агрессивна, чем мы обычно полагаем. Её вторжение в психику, проблемы, связанные с синтезом и метаморфозом личности (которые мы рассмотрим особо), лишь в настоящее время составляют пустое множество. Его наполнит дальнейший прогресс. Тогда исчезнет масса моральных императивов, сегодня ещё нерушимых, зато появятся новые вопросы, новые этические дилеммы. — 4

… oceny moralne czynów zależą przede wszystkim od ich nieodwracalności. Gdybyśmy mogli wskrzeszać umarłych, zabójstwo, nie przestając być czynem złym, przestałoby być zbrodnią, jak nie jest nią wymierzeni drugiemu człowiekowi w gniewie uderzenie. Technologia jest bardziej agresywna, aniżeli zazwyczaj sądzimy. Jej ingerencje w życie psychiczne, problemy związane z syntezą i metamorfozą osobowości, którym poświęcimy osobną uwagę, aktualnie tylko są klasą zjawisk pustą. Wypełni ją dalszy postęp. Sczeźnie wówczas wiele nakazów moralnych, dziś uważanych za niewzruszone, wyłonią się za to nowe zagadnienia, nowe dylematy etyczne!

	Мораль изменяется постепенно, но она изменяется, и именно поэтому тем труднее сопоставлять друг с другом два этических кодекса, чем большее время их разделяет. Мы близки шумерам, но мораль человека культуры леваллуа потрясла бы нас. — 4
	Moralność zmienia się powoli, ale się zmienia i dlatego tym trudniej zestawiać z sobą dwa kodeksy etyczne, im większa dzieli je otchłań czasu. Jesteśmy bliscy Sumeryjczykom, ale moralność człowieka kultury lewaloaskiej przeraziłaby nas.

Первопричина

Pierwsza przyczyna

	Попытка постичь праистоки технологии — занятие, способное привести в отчаяние, путешествие в глубь истории, которая лишь регистрирует факты, но не объясняет их причин. <…> огромно древо техноэволюции, корни которого уходят, видимо, в последний ледниковый период, а крона теряется в грядущих тысячелетиях…
	Dociekanie, z takim zamiarem, praźródeł technolog! jest zajęciem dosyć rozpaczliwym, wędrówką w głąb historii, która notują tylko fakty, ale nie wyjaśnia ich przyczyn. <…> olbrzymie drzewo ewolucji technologicznej, którego korzenie sięgają bodaj ostatniego zlodowacenia, a korona zanurzona jest w nadchodzących tysiącleciach…

На протяжении столетий происходило «скрытое» накопление знаний, пока наконец кумулятивный эффект не проявился в таких событиях, как низвержение аристотелевых догм и принятие опыта в качестве директивы всякой познавательной деятельности, как возведение технического эксперимента в ранг общественного явления, как распространение механистической физики. Эти процессы сопровождались появлением общественно необходимых изобретений; последнее имело огромное значение, так как в любом народе и в любую эпоху есть потенциальные Эйнштейны и Ньютоны, но раньше им не хватало почвы, условий, общественного резонанса, усиливающего результаты деятельности гениальных одиночек.

Doszło w ciągu kilkuset lat do „utajonego” narastania wiedzy, aż przejawił się kumulatywny efekt wydarzeń takich, jak obalenie arystotelizmu jako dogmatu i uznanie za dyrektywę wszelkiej działalności poznawczej — empirii, jak podniesienie eksperymentu technicznego do rangi zjawiska o wymiarze społecznym, jak upowszechnienie fizyki mechanistycznej. Procesom tym towarzyszyło powstawanie wynalazków, społecznie potrzebnych; to ostatnie zjawisko jest niezwykle doniosłe, ponieważ potencjalnych Einsteinów, czy Newtonów miał każdy naród i każda epoka, ale brak było gleby, warunków, brak zbiorowego rezonansu, wzmacniającego wyniki ich jednostkowych działań.

Несколько наивных вопросов

Kilka naiwnych pytań

	Цивилизация действует не так, как хочет, а так, как должна.
	Cywilizacja nie działa tak, jak chce, ale tak, jak musi działać.

	… избыток воздуха был до сих пор единственным избытком в человеческой истории.
	… obfitość powietrza była jedynym dotąd nadmiarem, towarzyszącym ludzkiej historii.

… свободу в каком-то абсолютном смысле никогда нельзя будет завоевать: ни как абсолютную свободу выбора действий, ни как свободу от всякого действия… <…> Ситуации выбора будут повторяться на последовательно достигаемых всё более высоких уровнях. Но это всегда будет выбор из конечного множества путей, а следовательно, и достигнутая всякий раз свобода будет свободой относительной, ибо представляется невозможным, чтобы все ограничения сразу отпали, оставив человека один на один со всеведением и всемогуществом, которых он наконец достиг.

… swobody, w jakimś absolutnym sensie, nie będzie można zdobyć nigdy. Ani jako absolutnej wolności wyboru działań, ani jako wolności od wszelkiego działania … <…> Sytuacje wyboru będą się powtarzać, na kolejno osiąganych, coraz wyższych poziomach. Zawsze będzie to jednak wybór spośród skończonej ilości dróg, a więc i osiągnięta każdorazowo swoboda będzie względna — albowiem wydaje się niemożliwe, by wszystkie naraz ograniczenia opadły z człowieka, pozostawiając go sam na sam z wszechmocą i wszechwiedzą, które wreszcie zyskał.

Глава III. Космические цивилизации

Cywilizacje kosmiczne

… идеал учёного — тщательная изоляция рассматриваемого им явления от мира собственных переживаний, <…> идеал этот чужд художнику. Можно сказать, что человек тем в большей степени является учёным, чем лучше умеет подавлять в себе человеческие порывы, как бы заставляя говорить своими устами саму природу. Художник же тем более является художником, чем сильнее навязывает нам самого себя, всё величие и ничтожность своего неповторимого существования. Мы никогда не встречаем столь чистых случаев; это свидетельствует о том, что реализовать их полностью невозможно: ведь в каждом учёном есть что-то от художника, а в каждом художнике — кое-что от учёного… — Формулировка проблемы (Sformułowanie problemu); вариант распространённых мыслей

… ideał naukowca — dokładne wyizolowanie tego, co przedstawia, od świata własnych przeżyć, <…> ideał ten jest artyście obcy. Inaczej mówiąc, człowiek jest uczonym tym bardziej, w im większym stopniu zmusi własne człowieczeństwo do milczenia, tak aby przemawiała przezeń niejako sama Natura, artysta natomiast jest nim tym bardziej, im potężniej narzuca nam samego siebie, całą wielkością i ułomnością swego niepowtarzalnego istnienia. To, że postaw tak czystych nigdy nie spotykamy, świadczy o niemożliwości ich pełnego urzeczywistnienia, bo w każdym bodaj uczonym jest coś z artysty i w każdym artyście coś z uczonego…

… учёный отвергает заявление: «Это для нас непонятно, посему это — проявление деятельности разумных существ». Поступать так весьма рискованно, ибо этим мы закрываем путь всем попыткам «естественного» объяснения явлений. Если во время прогулки по безлюдному морскому берегу мы увидим группы камней, лежащие через правильные интервалы, причём нас поразит симметрия их расположения, то мы будем готовы счесть это результатом какого-то явления, исследование которого может дать плоды, весьма ценные для науки. Нет ли в этом ещё неизвестного проявления гидродинамических сил прилива? Но если мы узнаем, что какой-то человек шёл перед нами тем же самым путём и укладывал камни, ибо это ему нравилось, то все наши физические или геологические знания не найдут себе применения. Поэтому поведение некоторых спиральных туманностей, даже наиболее отступающее от «галактической нормы», учёные склонны приписывать действию природных сил, а не вмешательству Разума. Гипотезы о «чудесах» можно множить в большом количестве. Приходилось слышать, например, что космическое излучение — это рассеянный по всей Галактике продукт выхлопа огромных «квантолётов», трассы которых пересекают космические пространства по всем направлениям. Если принять, что с различных отдалённых планет уже миллионы лет стартуют фотонные ракеты, то можно часть радиоизлучения, приходящего к нам из Галактики, признать за следы их излучения, которое за счёт эффекта Доплера смещено в радиодиапазон (так как предполагаемые источники этого излучения — ракеты — движутся с околосветовыми скоростями). Звёзды, которые со скоростями порядка сотен километров в секунду внезапно «вылетают» из области некоторых скоплений, могут мчаться с такой быстротой вследствие эффекта «пращи», обусловленного естественным процессом взрыва их звёздных коллег. Но, может быть, взрывы этих «коллег» производятся усилиями астроинженеров? Часть взрывов сверхновых на самом деле могла быть искусственного происхождения… но «бритва Оккама» неумолимо запрещает нам принятие подобных гипотез. Кстати, отметим, что одним из смертных грехов научной фантастики является умножение «сущностей», то есть гипотез, без которых наука легко обходится. — Метатеория чудес (Metateoria cudów)

… uczony wzdraga się przed oświadczeniem: „to jest dla nas niezrozumiałe, a zatem jest to przejaw działalności istot rozumnych”. Postępowanie takie byłoby zbyt niebezpieczne, zamykałoby bowiem drogę wszelkim próbom wyjaśnienia takich zjawisk „naturalnego”. Jeżeli na samotnym brzegu morskim podczas przechadzki dostrzeżemy leżące w regularnych odstępach grupy głazów, przy czym uderzy nas symetria ich rozkładu, to gotowi jesteśmy przypuszczać, że jest to rezultat jakiegoś zjawiska, którego zbadanie może okazać się nadzwyczaj dla nauki płodne: czyżby to był nie znany jeszcze przejaw działania hydrodynamicznych sił przypływu? Ale jeśli uznamy, że przed nami jakiś człowiek szedł tą samą drogą i układał te kamienie, bo tak mu się podobało, cała nasza wiedza fizyczna czy geologiczna nie będzie miała pola do popisu. Dlatego najbardziej nawet odbiegające od „galaktycznej normy” zachowanie niektórych mgławic spiralnych uczony skłonny jest uważać za przejaw działania Natury, a nie za skutek ingerencji Rozumu. Hipotezy o „cudach” można dowolnie mnożyć. Słyszało się więc na przykład, że promieniowanie kosmiczne to rozsiany po całej Galaktyce efekt odrzutu olbrzymich „kwantolotów”, których trasy przecinają we wszystkich kierunkach obszary próżni. Jeśli przyjąć, że z rozmaitych odległych planet startują w ciągu milionoleci rakiety fotonowe, to można uznać część emisji radiowej, przychodzącej do nas z Galaktyki, za ślady ich promieniowania, przesuniętego aż ku falom radiowym wskutek efektu Dopplera (ponieważ rzekome źródła tych fal, owe rakiety poruszają się z prędkościami przyświetlnymi). Gwiazdy, które z szybkościami rzędu setek kilometrów na sekundę „wylatują” nagle z obrębu pewnych gromad, mogą tak mknąć wskutek efektu „procy”, wywołanego naturalnym wybuchem ich gwiazdowych towarzyszy, ale towarzysze ci mogli też zostać unicestwieni zabiegami astroinżynierów. Nareszcie część eksplozji Supernowych w samej rzeczy mogłaby być sztucznego pochodzenia… ale „brzytwa Ockhama” nieubłaganie zakazuje nam przyjmowania podobnych hipotez. Nawiasem mówiąc, jednym z grzechów głównych Science-Fiction jest mnożenie „bytów dodatkowych”, to jest hipotez, bez których nauka doskonale się obchodzi.

Вероятностная модель типа игры в кости неприменима к таким самоорганизующимся системам, как эволюция. Такая модель всегда предполагает либо выигрыш, либо проигрыш, иначе говоря, это есть игра по принципу «всё или ничего». Эволюция же склонна ко всевозможным компромиссам: если она «проигрывает» на суше, то размножает другие организмы в воде или воздухе, если целая ветвь животных гибнет, её место вскоре занимают благодаря адаптивной радиации другие организмы. Эволюция — игрок, не сразу признающий своё поражение. Она не похожа на противника, который стремится либо преодолеть преграду, либо пасть, словно калёное ядро, которое может или разбиться о стену, или пробить её. Скорее она подобна реке, которая огибает преграду, меняя своё русло. — Уникальность человека (Unikalność człowieka)

Model probabilistyczny typu gry w kości nie znajduje zastosowania względem systemu samoorganizującego się, jakim jest ewolucja. Model ten uwzględnia zawsze tylko albo przegraną, albo wygraną, czyli jest to gra według zasady „wszystko albo nic”, ewolucja natomiast jest skłonna do wszelkich możliwych kompromisów; jeśli „przegrywa” na lądzie, rozmnaża inne swe organizmy w wodzie lub w powietrzu, jeżeli cała gałąź zwierząt ulega zagładzie, miejsce jej niebawem zastępują, dzięki radiacji ewolucyjnej, inne organizmy. Ewolucja nie jest graczem skorym do uznania swojej przegranej, nie jest ona jak przeciwnik, który albo; pokona przeszkodę, albo padnie, jak twardy pocisk, który może tylko roztrzaskać się o mur albo go przebić. Jest ona raczej podobna do rzeki, która przeszkody omija, zmieniając kierunek swego biegu.

Чтобы сконструировать разум, Эволюция должна располагать весьма разнообразными факторами: такими, как не слишком большая гравитация, умеренная величина интенсивности космического излучения, изменчивость среды (в частности, не только циклическая), и многими другими, ещё не известными нам. Нужная комбинация этих факторов на планетах не является, однако, чем-то исключительным. Поэтому-то, несмотря ни на что, можно ожидать, что в Космосе мы встретим разум, хотя формы его проявления могут глумиться над нашим воображением. — Разумная жизнь: случайность или закономерность? (Inteligencja: przypadek czy konieczność?)

Dla skonstruowania rozumu Ewolucja musi dysponować czynnikami tak różnorodnymi, jak niezbyt wielka grawitacja, względnie stałe natężenie kosmicznego promieniowania, nie nazbyt energicznego, zmienność środowiskowa nie tylko o charakterze cyklicznym, i wieloma zapewne innymi, nie znanymi nam jeszcze czynnikami. Ich zejście się na powierzchniach planet nie jest jednak chyba czymś wyjątkowym. Tak zatem, mimo wszystko, wolno nam oczekiwać w Kosmosie rozumu, choć formy jego manifestacji mogą urągać wszystkim naszym współczesnym wyobrażeniom.

	… тезис о нашем одиночестве в Космосе будет чудовищен, таинствен и поразителен для материалиста и эмпирика, а для спиритуалиста эта мысль будет чудесной и возможно даже «успокаивающей». Это касается даже учёных. — Перспективы (Perspektywy)
	… samotność nasza będzie raczej monstrualna, tajemniczo-przerażająca dla materialisty i empiryka, a raczej cudowna i może nawet „uspokajająca” dla spirytualisty. Dotyczy to nawet i uczonych.

Votum separatum

… наше неумение поставить Природе правильный вопрос. Человек задаёт Природе множество вопросов, с её «точки зрения» бессмысленных, и желает получить ответы однозначные и укладывающиеся в любезные ему схемы. Одним словом, мы стремимся открыть не Порядок вообще, а лишь некоторый определённый порядок, наиболее экономный («бритва Оккама»!), однозначный (не позволяющий интерпретировать себя различными способами), всеобщий (господствующий во всём Космосе), независимый от нас (независимый от того, как и кто его изучает) и неизменный (то есть такой, для которого законы Природы не изменяются с течением времени). Но всё это постулаты, введённые исследователем, а не открывшиеся нам истины. Ни Космос не был создан для нас, ни мы для него. Мы — побочный продукт звёздной эволюции, а такую продукцию Вселенная производила и производит в огромном количестве.

… naszą nieumiejętność stawiania Naturze pytań właściwych. Bo człowiek stawia Naturze mnóstwo pytań, z „jej punktu widzenia” bezsensownych, pragnąc otrzymać odpowiedź jednoznaczną i mieszczącą się w drogich mu schematach. Jednym słowem, usiłujemy odkryć nie Porządek w ogóle, ale pewien określony porządek, mianowicie oszczędny („brzytwa Ockhama”!), jednoznaczny (aby go nie można rozmaicie interpretować), powszechny (aby panował w całym Kosmosie), niezależny od nas (to jest niezawisły od tego, czy i kto go postrzega), i niezmienny (to jest, by prawa Natury same nie zmieniały się z upływem czasu). Ale to wszystko są przecież postulaty badawcze, a nie prawdy objawione. Kosmos nie został stworzony dla nas ani my — dla niego. Jesteśmy ubocznym produktem gwiazdowych przemian i produktów, jakie Wszechświat wytwarzał i wytwarza ilości niezliczone.

В среде с очень бурными возмущениями — возмущениями, которые превышают возможности общественного регулирования — Разум может проявляться не в экспансивной форме, то есть не в форме стремления покорить среду, а в форме подчинения среде. Я имею в виду, что «биологическая» технология может сформироваться раньше «физической»: существа в таком мире преобразуют себя для того, чтобы иметь возможность жить в окружающей их среде, в противоположность людям, которые преобразуют среду себе на пользу. — Но это не разумная деятельность, это не Разум! — слышится возражение. — Точно так ведёт себя каждый биологический вид в процессе эволюции… Биологический вид не ведает, что творит, отвечу я своим оппонентам. Не он собою руководит: его ведёт Эволюция, швыряющая гекатомбы особей на решето естественного Отбора. Я же имею в виду осознанную деятельность: запланированную и управляемую автоэволюцию, как бы «приспособительное отступление». В нашем понимании это не похоже на разумную деятельность, поскольку девиз человека — героическая атака на окружающую его материю. Но в этом-то именно и состоит проявление нашего антропоцентризма. Чем больше разнятся условия жизни, господствующие в обитаемых мирах, тем большими должны быть для этих миров различия в их Разумах. Если кто-то считает, что деревья бывают лишь хвойные, он и в самой густой дубраве не найдёт «древес». Сколько хорошего ни говори о нашей цивилизации, справедливо одно: наш путь развития не имеет ничего общего с гармонией. Ведь наша цивилизация, способная часа за два уничтожить всю биосферу планеты, сама начинает трещать по швам от одной чуть более суровой, чем обычно, зимы! Я говорю это не с тем, чтобы «замарать гнездо»; напротив: неравномерность развития наверняка является нормой для всего Космоса. Если существует не «единственный Разум», а бесчисленные его варианты, если «космическая постоянная разумности» — фикция, то отсутствие сигналов цивилизаций даже при значительной частоте последних можно легко понять. Множественность Разумов? — Да! Но погруженных в «собственные планетные дела», идущих различными путями, разделённых способами мышления, действия, ставящих различные цели. Известно, что человек может быть одинок в неисчислимой толпе. Неужто толпа от этого перестаёт существовать? — И проистекает ли подобное одиночество только из «семантического спора»?

W środowisku o zakłóceniach bardzo gwałtownych, przekraczających społeczne możliwości regulacyjne, Rozum może się przejawić nie w postaci ekspansywnej, nie jako dążenie do opanowania środowiska, ale jako dążenie do podporządkowania mu się. Mam na myśli wykształcenie technologii biologicznej przed fizyczną: istoty takiego świata przekształcają siebie, aby mogły istnieć w danym środowisku, zamiast, jak ludzie, przekształcać środowisko, aby im służyło. — Ależ to nie jest już działalność rozumna — to nie jest Rozum! — pada replika. — Tak zachowuje się przecież każdy gatunek biologiczny w trakcie ewolucji… Gatunek biologiczny nie wie, co czyni — odpowiadam. — Nie on sobą rządzi, lecz Ewolucja — nim, ciskając go hekatombami na sita Naturalnego Doboru. Miałem na myśli działalność świadomą: planowaną i sterowaną autoewolucję, jak gdyby „odwrót przystosowawczy”. W naszym pojęciu nie przypomina on działalności rozumnej, ponieważ dewizą człowieka jest heroiczny atak na otaczającą go materię. Ale to jest właśnie przejaw naszego antropocentryzmu. Im bardziej różnią się od siebie warunki, panujące na światach zamieszkałych, tym większa musi być na nich różnorodność Rozumu. Jeśli ktoś sądzi, że istnieją wyłącznie drzewa iglaste, w najgęstszej dąbrowie daremnie będzie poszukiwać „drzew”. Cokolwiek dobrego można rzec o naszej cywilizacji, jedno jest pewne: rozwój jej nie ma nic wspólnego z harmonią. Przecież ta cywilizacja, zdolna unicestwić w ciągu paru godzin całą biosferę planety, pod wpływem jednej sroższej nieco zimy zaczyna trzeszczeć w spojeniach! Nie mówię tego, by „kalać gniazdo”, przeciwnie: nierównomierność rozwoju jest zapewne normą kosmiczną. Jeśli nie istnieje „jeden Rozum”, ale jego niezliczone odmiany, jeśli „kosmiczna stała intelektualna” jest fikcją, to brak sygnałów, nawet przy znacznej gęstości cywilizacyjnej, łatwiej można zrozumieć. Mnogość Rozumów, ależ tak, tylko uwikłanych we „własne sprawy planetarne”, poruszających się rozmaitymi drogami, porozdzielanych sposobami myślenia, działania, odmiennymi celami. Jak wiadomo, człowiek może być sam w nieprzeliczonym tłumie. Czyżby ten tłum nie istniał? I czy taka samotność wynika jedynie z „semantycznego nieporozumienia”?

Глава IV. Интеллектроника

Intelektronika

	Научные исследования отчасти напоминают генетические мутации: ценные и переломные мутации и исследования составляют только малую часть множества всех мутаций и соответственно всех исследований. Подобно тому как популяция, если она не располагает солидным резервом «мутационного давления», оказывается перед угрозой потери гомеостатического равновесия, так и цивилизация, в которой ослабевает «давление открытий», должна всеми способами стремиться к изменению «знака» этого градиента, потому что от устойчивого равновесия такое ослабление ведёт ко всё более и более неустойчивому состоянию.
	Z badaniami naukowymi jest trochę jak z genetycznymi mutacjami: cenne i przełomowe stanowią tylko drobną część zbioru wszystkich mutacji i wszystkich badań. I podobnie jak populacja, nie dysponująca pokaźną rezerwą „ciśnienia mutacyjnego”, jest narażona na utratę równowagi homeostatycznej, tak i cywilizacja, w której „ciśnienie odkrywcze” słabnie, musi wszelkimi sposobami dążyć do odwrócenia tego gradientu, gdyż od równowagi trwałej wiedzie on do coraz bardziej chwiejnej.
	— Мегабитовая бомба (Bomba megabitowa)

	Мораль в той же мере произвольна, как и математика, поскольку обе выводятся с помощью логических рассуждений из принятых аксиом. — О морали гомеостатов (O moralności homeostatów)
	Moralność jest arbitralna jak matematyka, gdyż obie wyprowadza się drogą logicznego rozumowania z przyjętych aksjomatów.

Аргументы в пользу метафизики зачастую опираются на её мнимую необходимость для объяснения различных несовершенств, несчастий, страданий, не имеющих вознаграждения в этом мире. Круг подобной «метафизической солидарности» исключает все существа, кроме человека (в христианстве и близких к нему религиях). Для биолога, отчётливо представляющего бездонность океана страданий, каковым является история жизни на Земле, подобная позиция столь же смешна, сколь ужасна. Ведь за пределы нашего уважения к чужим правам, этой нашей мифотворческой лояльности, выбрасывается вся миллиардолетняя история видов, а наша лояльность охватывает только её микроскопическую частицу, лишь несколько тысячелетий существования на Земле одной из ветвей приматов — и то только потому, что мы принадлежим к этой ветви. — Верования электронных мозгов (Wierzenia elektromózgów)

Często słyszy się argument na rzecz metafizyki, sprowadzający jej konieczność do nadania sensu niezliczonym naszym ułomnościom, nieszczęściom, cierpieniom, pozbawionym doczesnej odpłaty. Obszar tej solidarności nie obejmuje nikogo poza człowiekiem (w chrześcijaństwie i zbliżonych doń religiach). Dla biologa, który zna bezdenność owego oceanu mąk, jaki przedstawiają dzieje życia na Ziemi, stanowisko takie jest tyleż śmieszne, co przerażające. Oto miliardoletnia historia gatunków zostaje wyrzucona poza granice naszej lojalności mitotwórczej i obejmować ma ową lojalność ledwo mikroskopijną cząstkę, kilka tysięcy lat istnienia jednej z gałęzi Naczelnych tylko dlatego, ponieważ my tę gałąź reprezentujemy.

Конструктор вновь и вновь разоблачаемой <в ходе теста Тьюринга> машины должен будет всё время её переделывать. Наконец после длинной серии переделок он введёт в машину способность к индукции и дедукции, к ассоциациям, к пониманию одинаковой сути по-разному сформулированных, но одинаковых по содержанию вопросов и т. п. И в конце концов он получит «обыкновенную» мыслящую машину. Возникает занятная проблема: в какой, собственно, момент в машине появилось сознание? Предположим, что конструктор не переделывал машину, а относил каждый раз в музей и следующую модель строил заново. В музее собралось 10 000 машин — таково было число модификаций. В сумме это даёт плавный переход от «бездушного автомата», вроде музыкального ящика, к «машине, которая мыслит». Какую машину мы должны считать уже сознательной — № 7852 или только № 9973? Они отличаются одна от другой тем, что первая не умела объяснить, почему она смеётся над анекдотом, и лишь повторяла, что он чертовски смешон, а вторая умеет. Но некоторые люди смеются, слыша анекдоты, хотя не могут объяснить, что в них смешно. Известно, что теория юмора — трудный орешек. Лишены ли эти люди сознания? Конечно, нет; они, по-видимому, не слишком сообразительны, малоинтеллигентны, их ум не обладает сноровкой в аналитическом подходе к проблемам; но мы ведь не спрашиваем, умна машина или туповата, а только есть у неё сознание или нет. Следует, по-видимому, признать, что у модели № 1 нулевое сознание, а модель № 10 000 обладает полным сознанием, тогда как сознание всех промежуточных моделей «всё возрастает». Эта констатация показывает всю безнадёжность затеи точно локализировать сознание. Отключение отдельных элементов («нейронов») машины приведёт лишь к едва заметным количественным изменениям («ослаблению») сознания, как делает это в живом мозге болезнь или нож хирурга. Материал и размеры «мыслящего устройства» не имеют никакого значения для данной проблемы. Можно построить мыслящую машину из отдельных блоков, отвечающих, скажем, отдельным мозговым извилинам. Разделим теперь эти блоки и разместим их по всей Земле — в Москве, в Париже, в Мельбурне, в Иокогаме и т. д. Сами по себе эти блоки «психически мертвы», но соединённые друг с другом (телефонным кабелем, например) они составляли бы единое целое, «личность», единый «мыслящий гомеостат». Сознание такой машины, конечно, не находится ни в Москве, ни в Париже, ни в Иокогаме. В определённом смысле оно находится в каждом из этих городов, и вместе с тем — ни в одном из них. Ведь нельзя сказать о сознании, что оно, как Висла, протянулось от Татр до Балтики. Да и сам человеческий мозг тоже ставит перед нами, хотя и не столь резко, аналогичную проблему — кровеносные сосуды, белковые молекулы и соединительные ткани находятся внутри мозга, но не внутри сознания, нельзя также и сказать, что сознание находится под самым сводом черепа или что оно расположено немного ниже, возле ушей по обе стороны головы. Оно «рассеяно» по всему гомеостату, по всей его функциональной сети. И больше ничего о сём предмете сказать мы не можем, если хотим сочетать рассудок с осмотрительностью. — Призрак в машине (Duch w maszynie)

Konstruktor kolejno demaskowanej maszyny wciąż musi ją przerabiać. Ostatecznie po długiej serii przeróbek wprowadzi w maszynę umiejętności dedukcji i indukcji, umiejętność kojarzenia, chwytania tożsamej „postaci” różnie sformułowanych a identycznych treści, aż w końcu uzyska maszynę, która będzie po prostu „zwykłą” maszyną myślącą. Otóż zachodzi ciekawy problem, kiedy właściwie w maszynie pojawiła się świadomość? Powiedzmy, że konstruktor nie przerabiał tych maszyn, ale odnosił każdą do muzeum, a następny model budował od podstaw. W muzeum stoi 10 000 maszyn, bo tyle było kolejnych modeli. Jest to w sumie płynne przejście od „bezdusznego automatu” w rodzaju szafy grającej do „maszyny, która myśli”. Czy mamy za świadomą uznać maszynę nr 7852, czy dopiero nr 9973? Różnią się one od siebie tym, że pierwsza nie umiała wyjaśnić, dlaczego śmieje się z opowiedzianego dowcipu, a tylko mówiła, że jest szalenie śmieszny, a druga umiała. Ale niektórzy ludzie śmieją się z dowcipów, choć nie potrafią wyjaśnić, co właściwie jest w nich śmiesznego, bo, jak wiadomo, teoria humoru to trudny orzech do zgryzienia. Czyżby ci ludzie też byli pozbawieni świadomości? Ależ nie, są pewno niezbyt bystrzy, mało inteligentni, umysł ich nie ma wprawy w podejściu analitycznym do problemów; a my nie pytamy o to, czy maszyna jest inteligentna, czy raczej tępawa, a tylko, czy ma świadomość, czy nie. Zdaje się, iż trzeba uznać, że model nr l ma zero świadomości, model 10 000 ma pełną świadomość, a wszystkie pośrednie mają „coraz to więcej świadomości. Stwierdzenie to ujawnia, jak beznadziejna jest myśl o tym, aby świadomość można ściśle zlokalizować. Odłączanie pojedynczych elementów („neuronów”) maszyny spowoduje tylko nikłe, ilościowe zmiany („słabnięcie”) świadomości, tak samo, jak to czyni postępujący w żywym mózgu proces choroby lub nóż chirurga. Problem nie ma nic wspólnego ani z użytym do konstrukcji materiałem, ani z rozmiarami „myślącego” urządzenia. Elektryczną maszynę myślącą można zbudować z poszczególnych bloków, odpowiadających, dajmy na to, mózgowym zwojom. Teraz rozdzielamy te bloki i umieszczamy je na całej Ziemi tak, że jeden jest w Moskwie, drugi w Paryżu, trzeci w Melbourne, czwarty w Yokohamie itd. Oddzielone od siebie są te bloki „psychicznie martwe”, a połączone (np. kablami telefonicznymi) stawałyby się jedną, integralną „osobowością”, jednym „myślącym homeostatem”. Świadomość takiej maszyny nie znajduje się naturalnie ani w Moskwie, ani w Paryżu, ani w Yokohamie, lecz, w pewnym sensie, w każdym z tych miast, a w pewnym, w żadnym z nich. Trudno bowiem powiedzieć o niej, że, jak Wisła, rozciąga się od Tatr do Bałtyku. Zresztą podobny problem ukazuje, choć nie tak jaskrawo, mózg ludzki, ponieważ naczynia krwionośne, białkowe molekuły i tkanki łączne znajdują się wewnątrz mózgu, ale nie wewnątrz świadomości, a znów nie można powiedzieć, aby świadomość znajdowała się pod samą kopułą czaszki, albo że raczej jest niżej, nad uszami, po obu stronach głowy. Jest ona „rozsiana” po całym homeostacie, po jego sieci czynnościowej. Nic więcej nie da się w tej materii orzec, jeśli pragniemy połączyć rozsądek z przezornością.

Не будь во всём Космосе ни единого живого существа, звёзды и камни продолжали бы существовать. Существовала ли бы тогда информация? Существовал ли бы тогда «Гамлет»? В определённом смысле — да: как ряд предметов, покрытых пятнышками типографской краски и называемых книгами. Следует ли отсюда, что существует столько «Гамлетов», сколько экземпляров этих книг? Отнюдь нет. Большое количество звёзд остаётся большим количеством звёзд, независимо от того, наблюдает ли их кто-нибудь. О большом количестве звёзд, даже если они идеально похожи одна на другую, нельзя сказать, что это одна и та же звезда, повторённая много раз. Миллион книг с заголовком «Гамлет» — это миллион физических предметов, представляющих собой, однако, только одного «Гамлета», повторённого миллион раз. В этом состоит разница между символом, то есть частицей информации, и её материальным носителем. Существование «Гамлета» как ряда физических предметов, являющихся носителями информации, не зависит от существования разумных существ. Напротив, для того чтобы «Гамлет» существовал как информация, должен существовать некто, способный его прочесть и понять. Отсюда довольно шокирующий вывод: «Гамлет» не является частью материального мира. По крайней мере как информация. Однако информация существует и при отсутствии разумных существ. Содержит ли информацию оплодотворённое яйцо крокодила? Конечно, и даже большую, чем «Гамлет». Различие состоит в том, что книга «Гамлет» — это статическая структура, динамизирующаяся только при чтении, то есть благодаря процессам, происходящим в человеческом мозгу, а яйцо — это динамическая структура, которая «сама себя читает», то есть запускает соответствующие процессы развития, приводящие к образованию зрелого организма. «Гамлет» как книга — существенно статическая структура, но её можно «динамизировать». Предположим, что некий астроинженер «подключил» текст «Гамлета» к мощной звезде через соответствующие кодирующие устройства. Затем этот инженер, а также все разумные существа в космосе умерли. Кодирующее устройство «читает» «Гамлета», то есть превращает его текст — буква за буквой — в импульсы, вызывающие строго определённые изменения в звезде. Звезда, выбрасывая протуберанцы, сокращаясь и расширяясь, передаёт «Гамлета» своими огненными пульсациями. «Гамлет» превратился в своеобразный «хромосомный аппарат» звезды, так как он управляет её превращениями, подобно тому как хромосомы яйцеклетки управляют развитием плода. Скажем ли мы и теперь, что «Гамлет» не является частью материального мира? Да. Создан мощный передатчик информации (звезда) и передающий канал— весь Космос. По-прежнему, однако, нет адресата, получателя этой информации. Можно предположить, что излучение, посылаемое звездой при «передаче» сцены убийства Полония, вызывает взрывы соседних звёзд. Пусть в результате взрывов вокруг этих звёзд возникают планеты, и пусть к моменту смерти Гамлета на этих планетах появляются зачатки жизни; передаваемые звездой в виде очень жёсткого излучения последние сцены трагедии увеличивают частоту мутаций в наследственной плазме этих живых существ, из которых со временем образуются первообезьяны. Очень интересная цепь явлений, несомненно. Однако что она имеет общего с содержанием «Гамлета»? Ничего. <…> но кто является адресатом хромосомной информации, содержащейся в яйце крокодила? Зрелый организм не является им, он представляет собой лишь некую позднейшую стадию передаваемого сообщения. Этот организм в свою очередь обладает адресатом, но где? Ни на Луне, ни в Сахаре крокодилы жить не могут, они могут жить только в реке с болотистыми берегами, воды которой дают им пищу; здесь же, найдя партнёров, они могут размножаться. Следовательно, адресатом генетической информации крокодила является именно данный район вместе со всей популяцией данного вида и другими организмами, поедаемыми им или поедающими его; короче: получателем генетической информации особи служит её биогеоценотическое окружение. В этой среде крокодил будет плодить потомство, и тем самым будет продолжен кругооборот генетической информации, составляющий часть эволюционного процесса. Аналогично «средой», делающей возможным существование «Гамлета», является человеческий мозг. — Затруднения с информацией (Kłopoty z informacja)

Gdyby w całym Kosmosie nie było ani jednej istoty żywej, gwiazdy i kamienie istniałyby nadal. Czy istniałaby wówczas informacja? Czy istniałby Hamlet? W pewnym sensie tak, jako szereg przedmiotów, pokrytych plamkami farby drukarskiej, zwanych książkami. Czy z tego wynika jednak, że istnieje tyle Hamletów, wiele jest egzemplarzy tych książek? Tak nie jest. Duża ilość gwiazd pozostaje dużą ilością gwiazd bez względu na to, czy ktoś doświadcza ich obecności. O wielu gwiazdach, nawet idealnie do siebie podobnych, nie można powiedzieć, że to jest jedna i ta sama gwiazda, powtórzona wiele razy. Milion książek pt. Hamlet jest milionem przedmiotów fizycznych, stanowiących jednak tylko jednego Hamleta, powtórzonego milion razy. Na tym polega różnica między symbolem, to jest cząstką informacji, a jej materialnym nośnikiem. Istnienie Hamleta, jako szeregu przedmiotów fizycznych, będących nośnikami informacji, nie zależy od tego, czy żyją jakiekolwiek istoty rozumne. Natomiast ażeby Hamlet istniał jako informacja, musi też istnieć ktoś zdolny przeczytać go i zrozumieć. Z czego dość szokujący wniosek, że Hamlet nie jest częścią świata materialnego, a przynajmniej nie jest nią jako informacja. Można by zauważyć, że informacja istnieje nawet wtedy, gdy brak istot rozumnych. Czy zapłodnione jajo jaszczura nie zawiera informacji? Tkwi w nim nawet więcej informacji aniżeli w Hamlecie, a różnica polega na tym, że książka pt. Hamlet stanowi strukturę statyczną, która ulega dynamizacji dopiero podczas lektury, tj. dzięki procesom zachodzącym w mózgu człowieka, natomiast jajo jest strukturą dynamiczną, ponieważ „ono samo siebie odczytuje”, to jest uruchamia odpowiednie procesy rozwoju, których rezultatem staje się dojrzały organizm. Hamleta, jako książka, istotnie jest strukturą statyczną. Ale można go „zdynamizować”. Powiedzmy, że jakiś astroinżynier „podłączył” tekst Hamleta poprzez odpowiednie urządzenie kodujące do potężnej gwiazdy, za czym zmarł ów inżynier i wszystkie istoty rozumne w całym Kosmosie. Urządzenie „czyta” Hamleta, tj. przekształca jego tekst, literę po literze, w impulsy, które powodują ściśle określone przemiany gwiazdy. Gwiazda ta, wybuchając protuberancjami, kurcząc się i rozprężając, ognistym pulsem „nadaje” teraz Hamleta, który stał się przez to niejako jej „aparatem chromosomowym”, bo kieruje jej przemianami, jak chromosomy jaja kierują rozwojem płodu. Czy i teraz powiemy, że Hamlet nie jest częścią świata materialnego? Nie, nie jest nią. Stworzyliśmy potężny nadajnik informacji, gwiazdę, oraz jej kanał przesyłowy, którym jest cały Kosmos. Jednakże w dalszym ciągu nie ma adresata, nie ma odbiorcy tej informacji. Niech te pęki promieniowania, które gwiazda wysyła, „nadając” scenę zabójstwa Poloniusza, pobudzą sąsiednie gwiazdy do wybuchów. Niech skutkiem tych wybuchów powstaną wokół tamtych gwiazd planety. Gdy zaś Hamlet zginie, niechaj w tym czasie już na owych planetach powstaną pierwociny życia; wysłane jako „tekst nadawany przez gwiazdę”, ostatnie sceny dramatu, w postaci bardzo twardego promieniowania, zwiększą częstość mutacji w plazmie tych żywych istot, z których po jakimś czasie powstaną protomałpy. Bardzo ciekawy ciąg zjawisk, niewątpliwie — ale cóż ma on wspólnego z treścią Hamleta? Nic. <…> ale kto jest adresatem chromosomowej informacji jaszczurczego jaja? Dojrzały organizm nie; to znaczy, jest on tylko pewnym „dalszym stadium” informacyjnego przekazu. Ów organizm z kolei także ma adresata; gdzie? Na Księżycu ani na Saharze jaszczury żyć nie mogą; tylko w rzece o błotnistych brzegach, której wody dostarczają im pokarmu, gdzie znalazłszy partnerów, mogą się rozmnażać. A więc adresatem genetycznej informacji jaszczura jest właśnie ta okolica, wraz z całą populacją jego gatunku i z innymi organizmami, które już to on będzie pożerał, już to one jego; jednym słowem, odbiorcą informacji genetycznej jest środowisko biogeocenotyczne osobnika. Będzie on w nim płodził inne jaszczury i w ten sposób zostanie podtrzymane krążenie informacji genetycznej, część procesu ewolucyjnego. Analogicznie, „środowiskiem” umożliwiającym istnienie Hamleta jest mózg ludzki.

Мифы науки

Mity nauki

	Любая, даже самая точная наука развивается не только благодаря новым теориям и фактам, но и благодаря домыслам и надеждам учёных. Развитие оправдывает лишь часть из них. Остальные оказываются иллюзией и потому подобны мифу.
	Każda, najściślejsza nawet dyscyplina, rozwija się nie tylko dzięki nowym teoriom i faktom, ale także dzięki domysłom i nadziejom uczonych. Rozwój sprawdza tylko ich część. Reszta okazuje się złudą i przez to podobna jest do mitu.

В кибернетике и поныне блуждает средневековый миф о гомункулусе, искусственно созданном разумном существе. Спор о возможности создания искусственного мозга, проявляющего черты человеческой психики, не раз втягивал в свою орбиту философов и кибернетиков. Однако такой спор бесплоден. Можно ли превратить ртуть в золото? — спрашиваем мы физика-ядерщика. Да, отвечает он. Но это вовсе не наше дело. Такое превращение для нас несущественно и не влияет на направление наших работ. Можно ли будет когда-нибудь построить электронный мозг — неотличимую копию живого мозга? — Безусловно, да. Но только никто этого не будет делать. Итак, следует отличать возможное от реальных целей. Однако возможное всегда имело в науке своих «отрицательных пророков». Меня не раз удивляло их количество, а также та запальчивость, с которой они доказывали, что невозможно построить те или иные летающие, атомные или мыслящие машины. Самое разумное, что можно сделать, — это воздержаться от споров с прорицателями. И не потому, что следует верить, будто всё возможно, а потому, что люди, втянутые в бесплодные дискуссии, могут легко потерять из виду реальные проблемы. «Антигомункулисты» убеждены, что, отрицая возможность создания синтетической психики, они защищают превосходство человека над его созданиями, которым, по их мнению, никогда не удастся превзойти человеческий гений. Такая защита имела бы смысл, если бы кто-то действительно хотел заменить человека машиной, причём не в конкретных видах работ, а в масштабах всей цивилизации. Но об этом никто и не помышляет. Речь идёт не о том, чтобы сконструировать синтетическое человечество, а лишь о том, чтобы открыть новую главу Технологии, главу о системах сколь угодно большой степени сложности. Поскольку сам человек, его тело и мозг, принадлежат к классу именно таких систем, новая Технология будет означать полную власть человека над самим собой, над собственным организмом, что в свою очередь сделает возможной реализацию таких извечных мечтаний человека, как жажда бессмертия, и, может быть, даже позволит обращать процессы, считающиеся ныне необратимыми (как, например, биологические процессы, в частности старение). Иное дело, что эти цели могут оказаться фиктивными, подобно золоту алхимиков. Если даже человек всё может осуществить, то наверняка не любым способом. Он достигнет в конце концов любой цели, если только того пожелает, но, быть может, ещё раньше поймёт, что цена, которую придётся за это заплатить, делает достижение данной цели абсурдным.

W cybernetyce błąka się dzisiaj mit średniowieczny homunculusa, sztucznie stworzonej istoty rozumnej. Spór o możliwość stworzenia sztucznego mózgu, przejawiającego cechy ludzkiej psychiki, nieraz wciągał już w swą orbitę filozofów i cybernetyków. Jest to spór jałowy. Czy możliwa jest przemiana rtęci w złoto? — pytamy nukleonika. — Tak, odpowiada, ale wcale się tym nie zajmujemy. Taka transmutacja nie jest dla nas istotna i nie wpływa na kierunek naszych prac. Czy można będzie kiedyś zbudować mózg elektroniczny jako nieodróżnialną kopię żywego mózgu? Zapewne, ale nikt tego nie będzie robił. Tak więc należy odróżnić możliwości od realnych celów. Możliwości zawsze miały w nauce swych „negatywnych proroków”. Ilość ich nieraz mnie zadziwiała, na równi z zapalczywością, z jaką dowodzili daremności budowania maszyn latających, atomowych lub myślących. Najrozsądniejszą rzeczą, jaką można uczynić, jest powstrzymanie się od sporów z przepowiadaczami niemożliwości, nie dlatego że należy wierzyć we wszechspełnienie, a tylko dlatego, ponieważ ludzie, wciągnięci w płonne dyskusje, mogą łatwo stracić z oczu problemy realne. „Antyhomunkuliści” są przekonani, że, negując możliwość syntetycznej psychiki, bronią wyższości człowieka nad jego dziełami, które w ich mniemaniu nigdy nie powinny prześcignąć ludzkiego geniuszu. Obrona taka o tyle tylko miałaby sens, gdyby ktokolwiek chciał rzeczywiście zastąpić człowieka — maszyną, nie u konkretnego warsztatu pracy, ale w obrębie całej cywilizacji. Ale to nie jest niczyim zamiarem. Nie o to chodzi, by skonstruować syntetyczną ludzkość, a jedynie o to, by otworzyć nowy rozdział Technologii — systemów o dowolnie wielkim stopniu komplikacji. Ponieważ sam człowiek, jego ciało i mózg, należą do klasy takich właśnie systemów, nowa Technologia oznaczać będzie całkowitą władzę człowieka nad sobą samym, nad własnym organizmem, co z kolei umożliwi realizację takich odwiecznych marzeń, jak pożądanie nieśmiertelności, a może nawet — odwracania procesów, uważanych obecnie za nieodwracalne (jak procesy biologiczne, a w szczególności — starzenia się). Inna rzecz, że cele te może okażą się fikcyjne, jak złoto alchemików. Jeśli nawet człowiek może wszystko, to na pewno nie w dowolny sposób. Jeśli tego zapragnie, osiągnie w końcu każdy cel — ale wcześniej pojmie może, że cena, jaką przyszłoby zapłacić, czyni osiągnięcie tego celu absurdem.

	Кибернетика — это, прежде всего, наука о достижении целей, которых простым путём достичь невозможно.
	Cybernetyka jest więc przede wszystkim nauką o osiąganiu celów, których w prosty sposób osiągnąć nie można.

Что же касается «гомункулистов» и «антигомункулистов», то споры их напоминают яростные дискуссии эпигенетиков и преформистов в биологии. Они знаменуют детский или даже младенческий возраст новой науки, и от них в её дальнейшем развитии не останется и следа. Искусственных людей не будет, потому что это не нужно. Не будет и «бунта» мыслящих машин против человека. В основе этой выдумки лежит иной древний миф — миф о Сатане. Но ни один Усилитель Интеллекта не станет Электронным Антихристом. Все эти мифы имеют общий антропоморфный «знаменатель», к которому якобы должны сводиться мыслительные действия машин. Подлинные залежи недоразумений! Конечно, быть может, автоматы, превысив определённый «порог сложности», станут проявлять признаки своеобразной «индивидуальности». Если это произойдёт, индивидуальность их будет столь же мало походить на человеческую, сколь человеческое тело — на атомный реактор. Мы должны быть готовы к неожиданностям, заботам и опасностям, которых не можем сегодня представить себе, — но не к возврату демонов и химер средневековья в технической личине.

Co się tyczy „homunkulistów” i „antyhomunkulistów”, spory ich przypominają namiętne dyskusje epigenetyków i preformistów w biologii. Znamionują dziecięcy czy wręcz niemowlęcy okres nowej nauki i nie pozostanie po nich, w jej dalszym rozwoju, ani śladu. Nie będzie sztucznych ludzi, ponieważ jest to niepotrzebne. Nie będzie też „buntu” maszyn myślących przeciwko człowiekowi. U podstaw tej koncepcji spoczywa inny stary mit — sataniczny — ale żaden Wzmacniacz Inteligencji nie będzie Elektronowym Antychrystem. Wszystkie te mity mają wspólny, antropomorficzny mianownik, do którego muszą się rzekomo sprowadzać myślowe akty maszyn. Istna kopalnia nieporozumień! Zapewne: niewierny, czy po przekroczeniu pewnego „progu komplikacji” automaty nie poczną przejawiać znamion swoistej „osobowości”. Jeśli tak się stanie, osobowość ich będzie czymś tak różnym od ludzkiej, jak ciało człowieka różne jest od stosu atomowego. Możemy być przygotowani na niespodzianki, kłopoty i niebezpieczeństwa, których nie umiemy sobie dziś wyobrazić — ale nie na powrót przebranych w larwy techniczne demonów i maszkar rodem ze średniowiecza.

Опасности электрократии

Niebezpieczeństwa elektrokracji

Предположим, что прогнозирующий блок («подсистема») «чёрного ящика» замечает опасность, грозящую состоянию гомеостатического равновесия, благополучно достигнутому наконец после многих качаний. Опасность возникает из-за того, что прирост населения превышает имеющуюся в данный момент у цивилизации возможность удовлетворять человеческие потребности. Именно, пусть при нынешнем приросте начиная с будущего года или же по прошествии тридцати лет уровень жизни станет неуклонно понижаться. Пусть одновременно по одному из «входов» в «чёрный ящик» поступила информация об открытии некоего химического соединения, которое вполне безвредно для здоровья и вызывает падение возможности овуляции <…>. Тогда «чёрный ящик» принимает решение ввести необходимые микроскопические дозы этого соединения в питьевую воду во всех водопроводных сетях государства. Разумеется, для успеха операции её нужно держать в тайне; в противном случае прирост населения снова проявит тенденцию к увеличению, так как многие люди наверняка будут стараться пить воду без этого средства, например воду из рек или из колодцев. Следовательно, «чёрный ящик» станет перед дилеммой: либо информировать общество — и наткнуться на его противодействие, либо не информировать — и тем самым сохранить (для всеобщего блага) состояние существующего равновесия. Допустим, что для охраны общества от стремления «чёрного ящика» к подобным формам «криптократии» программой «ящика» предусмотрена обязательная публикация всех намеченных изменений. Кроме того, у «ящика» есть специальный «стоп-кран», который пускается в ход всякий раз, как только возникает ситуация вроде вышеописанной. Благодаря всему этому регулятор, принимающий решения (и состоящий из людей), отменит план, выработанный «ящиком». Трудность, однако, в том, что столь простые ситуации будут довольно редки, а в огромном большинстве случаев «орган, принимающий решения», не будет знать, не пора ли как раз дёрнуть за «стоп-кран». Впрочем, от слишком частого применения этого тормоза вся регулирующая деятельность «ящика» стала бы иллюзорной, а общества поверглось бы в совершенный хаос. Не говоря уже о том, что в высшей степени неясно, чьи, собственно, интересы представлял бы этот «орган». <…> не следует недооценивать способностей «чёрного ящика». Один, другой, третий раз «заторможенный» в своих начинаниях, он, вероятно, выработает новую стратегию. Он будет, например, добиваться, чтобы люди как можно позже вступали в брак, а малое количество детей было особенно выгодно экономически. А если и это не даст желательных результатов, он постарается уменьшить прирост населения ещё более окольным путём. Допустим, что некое лекарство предотвращает кариес зубов. Пусть употребление этого лекарства в определённом проценте случаев вызывает мутацию генов, и пусть новый мутировавший ген сам по себе ещё не уменьшает плодовитости, а делает это лишь при встрече с другим, также мутировавшим геном; последний возник благодаря применению другого лекарства, употребляемого довольно давно. Это второе лекарство избавило, скажем, мужскую половину рода человеческого от терзаний, связанных с преждевременным облысением. Тогда «чёрный ящик» будет всячески распространять лекарство против кариеса, и в результате он добьётся своего: по прошествии некоторого срока количество обоих (рецессивных) мутировавших генов в популяции возрастёт и они будут соединяться довольно часто, а это уменьшит прирост населения. <…> Он не станет информировать общество вовсе не из «хитрого» или «демонического» расчёта, а попросту потому, что он сам не будет знать, что, собственно, делает. «Чёрный ящик» — отнюдь не «электронный сатана», не всеведущее существо, кое рассуждает как человек или сверхчеловек, а всего лишь устройство, которое непрерывно ищет связи, статистические корреляции между отдельными общественными явлениями, исчисляемыми миллионами и тысячами миллионов. Как регулятор, он оптимизирует экономические отношения, поэтому состояние высокого жизненного уровня населения является и состоянием его собственного равновесия. Прирост населения угрожает этому равновесию. В какой-то момент «ящик» обнаружит положительную корреляцию между падением прироста населения и применением лекарства от кариеса. «Ящик» информирует об этом «совет», там проведут исследования и установят, что данное лекарство не уменьшает плодовитости (учёные «совета» будут экспериментировать на животных, а те ведь не употребляют средств против облысения). <…> Даже и этот пример грешит упрощённостью, хотя и не является неправдоподобным (как свидетельствует скандал с талидомидом). В действительности «чёрный ящик» будет идти ещё более окольными путями, шаг за шагом, «не ведая, что творит», поскольку он стремится к состоянию ультрастабильного равновесия, а открываемые им и используемые для поддержания этого равновесия корреляции явлений отражают очень сложные процессы, которых он не изучает и о причинах которых ничего не знает (то есть не обязан ничего знать). В конце концов лет через сто может оказаться, что ценой, которую пришлось заплатить за рост жизненного уровня и уменьшение безработицы, служит хвостик, вырастающий у каждого шестого ребёнка, или общее падение показателя интеллекта в обществе (ведь более умные люди в большей мере мешают регулирующему действию машины, и она будет стремиться уменьшить их число). По моему мнению, совершенно ясно, что «аксиоматикам» машины не в состоянии учесть заранее всех возможностей; от «хвостика» до всеобщего кретинизма. Тем самым мы совершили reductio ad absurdum — привели к нелепости теорию Чёрного ящика как Верховного регулятора человеческого общества.

Powiedzmy, że prognostyczna część („podsystem”) „czarnej skrzynki” — regulatora ekonomicznego dostrzega niebezpieczeństwo dla już szczęśliwie, po wielu oscylacjach, wprowadzonego stanu równowagi homeostatycznej. Niebezpieczeństwo to płynie stąd, że przyrost naturalny jest większy od przedstawianych, przez istniejący stan cywilizacji, możliwości zaspokajania potrzeb ludzkich, w tym sensie, iż stopa życiowa zacznie — przy danym przyroście — obniżać się, począwszy od przyszłego roku, albo od dzisiaj za trzydzieści lat. Zarazem okazuje się, że jednym z „wejść” wpłynęła do „czarnej skrzynki” informacja o pewnym, wykrytym, środku chemicznym, całkowicie nieszkodliwym dla zdrowia, który powoduje zmniejszenie tempa owulacji <…>. „Czarna skrzynka” pobiera wówczas decyzję wprowadzenia tego środka w niezbędnych, mikroskopijnych ilościach, do wody pitnej we wszystkich systemach wodociągowych państwa. Oczywiście, ze względu na powodzenie tej akcji, powinna ona ów krok utrzymać w tajemnicy, w przeciwnym bowiem razie parametr przyrostu naturalnego znowu wykaże tendencję wzrostu — gdyż wielu ludzi zapewne będzie starało się pić wodę bez owego środka, na przykład z rzek, ze studzien. Tak zatem „czarna skrzynka” stanie przed alternatywą — albo informować społeczeństwo i liczyć się z jego sprzeciwem, albo nie informować, i tym samym uratować, dla powszechnego dobra, stan istniejącej równowagi. Powiedzmy, że dla ochrony społeczeństwa przed dążeniem „czarnej skrzynki” ku podobnym formom „kryptokracji”, jej program przewiduje publikowanie wszelkich zamierzonych zmian. „Czarna skrzynka” ma też wbudowany „hamulec bezpieczeństwa”, który uruchamia się każdorazowo przy wyniknięciu sytuacji takiej, jak opisana. Tak więc, „doradcze ciało” regulatora, złożone z ludzi, udaremni plan wprowadzenia do wody owej redukującej płodność substancji. Problem polega jednak na tym, że sytuacji równie prostych będzie raczej niewiele i w ogromnej większości wypadków „ciało doradcze” nie będzie wiedzieć, czy nie trzeba już aby ciągnąć za „hamulec bezpieczeństwa”. Zresztą zbyt często jego uruchamianie może całą regulacyjną działalność „skrzynki” uczynić iluzoryczną i wtrącić społeczeństwo w kompletny chaos. Nie mówię już nawet o tym, że w najwyższym stopniu jest niejasne, czyj właściwie interes będzie reprezentować to „ciało doradcze”. <…> „czarnej skrzynki” nie należy nie doceniać. Prawdopodobnie raz, drugi i trzeci „zahamowana” w swych działaniach, opracuje nową strategię. Będzie na przykład dążyła do tego, by małżeństwa zawierano możliwie późno, aby posiadanie małej ilości dzieci było szczególnie korzystne ekonomicznie, a jeśli i to nie da właściwych rezultatów, postara się zmniejszyć przyrost naturalny w sposób jeszcze bardziej okólny. Dajmy na to, że istnieje lekarstwo, zapobiegające próchnicy zębów, które wywołuje w pewnym procencie przypadków stosowania — taką mutację genów, że nowy gen („zmutowany”) sam w sobie jeszcze rozrodczości nie zmniejsza, a czyni to dopiero, kiedy spotka się z innym genem, także zmutowanym, który powstał dzięki stosowaniu innego lekarstwa, używanego już od dość dawna. Tamto lekarstwo uwolniło, powiedzmy, męską połowę ludności od utrapień przedwczesnego łysienia. Otóż, „czarna skrzynka” wszelkimi sposobami upowszechni stosowanie leku na próchnicę zębów i w rezultacie dopnie swego: po pewnym czasie ilość obu (recesywnych) genów zmutowanych w populacji tak wzrośnie, że będą się one spotykać często i przez to dojdzie do spadku przyrostu naturalnego. <…> Nie poinformuje ogółu nie dlatego, że powoduje nią „chytrość” czy „demonizm”, ale po prostu dlatego, że sama nie będzie wiedziała, co właściwie robi. Nie jest przecież żadnym „szatanem elektronowym”, wszechwiedną istotą, rozumującą jak człowiek, czy nadczłowiek, a tylko urządzeniem, które bezustannie poszukuje związków, statystycznych korelacji pomiędzy poszczególnymi zjawiskami społecznymi, których są miliony i tysiące milionów. Ponieważ, jako regulator, winna optymalizować stosunki ekonomiczne, stan wysokiej stopy życiowej ogółu jest stanem jej własnej równowagi. Przyrost naturalny zagraża owej równowadze. Dostrzeże kiedyś dodatnią korelację między spadkiem przyrostu naturalnego a stosowaniem leku na próchnicę zębów. Powiadomi o tym „radę”, ta przeprowadzi badania i stwierdzi, że lek ów nie wywołuje zmniejszenia rozrodczości (uczeni „rady” będą robić doświadczenia na zwierzętach, które wszak leków na łysinę nie używają). <…> I ten przykład grzeszy prymitywizmem, choć nie jest nieprawdopodobny (jak o tym świadczy afera thalidomidu). „Czarna skrzynka” będzie w rzeczywistości, działała jeszcze bardziej pośrednio, stopniowo, „nie wiedząc, co czyni”, ponieważ dąży do stanu równowagi ultrastabilnej, a wykrywane przez nią i użytkowane, dla utrzymania tego stanu, korelacje zjawisk, są wyrazem procesów, których ona nie bada, nie zna (to jest nie musi znać) ich przyczyn — i w końcu może się, po stu latach, okazać, że ceną, jaką trzeba było zapłacić za wzrost stopy życiowej i spadek bezrobocia, jest ogonek, wyrastający każdemu szóstemu dziecku, albo ogólne obniżenie wskaźnika inteligencji w społeczeństwie (ponieważ bardziej inteligentni ludzie bardziej przeszkadzają maszynie w regulacyjnym działaniu i będzie dążyła do zmniejszenia ich liczby). Jak sądzę, jasne jest, że „aksjomatyka” maszyny nie zdoła uwzględnić z góry wszystkich możliwości, od „ogonka” aż po ogólne zidiocenie. Tym samym przeprowadziliśmy reductio ad absurdum teorii Czarnej Skrzynki jako Najwyższego Regulatora ludzkiej społeczności.

Экспериментальная метафизика

Metafizyka eksperymentalna

	Всякая религия, независимо от того, присутствовала ли эта тенденция при её возникновении, есть общественный регулятор отношений между людьми, и хотя она не является, конечно, единственным таким регулятором, ибо доминируют регуляторы иного рода (порождённые экономикой и общественным строем), всё же любая религия стремится к тому, чтобы занять исключительное место.
	Każda bowiem religia, bez względu na to, czy takie tendencje uczestniczyły w jej powstaniu, stanowi społeczny regulator stosunków międzyludzkich, nie wyłączny naturalnie, dominują bowiem regulatory inne (pochodzenia ustrojowo-ekonomicznego), ale każda religia ciąży ku temu, aby się podobnym regulatorem stać.

Убеждение мыслителей, будто отдельным людям достаточно жить, следуя прекраснейшим этическим нормам, которые вытекают из самой гармоничной религии, и тогда автоматически возникнет идеальная гармония в масштабе всего общества, — это утверждение столь же ложно, сколь и соблазнительно. Ведь общество надлежит рассматривать не только как человеческий коллектив, но и как материальную, физическую систему. Тот, кто расценивает его лишь как собрание личностей, заблуждается не меньше того, кто захотел бы поступать с ним, как с системой молекул. Для отдельного человека может быть хорошо одно, а для общества как целого — другое, и тут необходимо компромиссное решение, основанное на всестороннем знании. В противном случае, даже если каждый будет поступать так, как велит ему дух божий, общество, которое из этого само собой возникает, может оказаться чем-то ужасающим.

Przeświadczenie bowiem, że wystarczy, aby jednostki praktykowały w życiu najpiękniejszą etykę, wywodzącą się z najbardziej harmonijnej religii, a wtedy automatycznie dojdzie już do powstania idealnej równowagi w skali społeczeństw, a może i całej ludzkości, jest tyleż kuszące, co fałszywe. Społeczeństwo trzeba traktować zarówno jako zbiorowość ludzką, jak też i jako system fizyczny. Kto traktuje je tylko jako zbiór jednostek, błądzi równie jak ten, kto chce postępować z nim jak ze zbiorem molekuł. Inne bowiem rzeczy są dobre dla człowieka, a inne dla społeczeństwa jako całości i tu potrzebne jest kompromisowe rozwiązanie, oparte na wszechstronnej wiedzy. W przeciwnym razie, jeśli każdy będzie czynił, co każe duch Boży, całość, która się z tego sama złoży, łatwo może okazać się czymś przerażającym.

Ни одна религия не может ничего сделать для человечества, потому что она не является опытным знанием. Конечно, она уменьшает «боль бытия» для индивидуумов, — а мимоходом увеличивает сумму несчастий, мучающих всех, именно вследствие своей беспомощности и бездеятельности по отношению к массовым проблемам. Так что её нельзя защищать даже с прагматической точки зрения как полезное орудие, потому что это орудие плохое, беспомощное перед лицом главных проблем человечества.

Żadna religia nie może nic uczynić dla ludzkości, ponieważ nie jest wiedzą empiryczną. Zmniejsza ona, owszem, „ból istnienia” jednostek, mimochodem zaś powiększa sumę nieszczęść trapiących ogół, właśnie przez swoją bezradność i bezczynność w obliczu problemów zbiorowości. Tak więc nie da się jej obronić nawet z pragmatycznego punktu widzenia, jako narzędzia użytecznego, ponieważ złe to narzędzie, które bezradne jest wobec kluczowych zagadnień świata.

Сомнения и антиномии

Wątpliwości i antynomie

	Чем искусственнее окружающая нас среда, тем сильнее мы зависим от технологии, от её надёжности — и от её сбоев, если она их допускает. — 2
	Im większa bowiem sztuczność otoczenia, w tym większym stopniu skazani jesteśmy na technologię, na jej sprawność — i na zawodność, jeśli jest zawodna.

О значении значение значения написаны целые библиотеки. Но никто не знает, чем же оно является в том одном-единственном необходимом Конструктору смысле, который позволяет не только дать определение (определений таких — тьма), но и сконструировать систему, ведущую себя так, как существо, понимающее значение. Значение — это сущее бедствие структурной лингвистики и кибернетики, не говоря уж о философах, которые хотя и претерпели от него множество страданий, но уже ухитрились кое-как к нему привыкнуть. Над каждым, кто в той или иной мере занимается языком в качестве специалиста, висит, как дамоклов меч, проблематика, относящаяся к значению. Где бы ни появилось значение, точная и строгая работа становится невозможной — за ним выползают кошмары бесконечности, зыбкости, неопределённости, а все квантованные, поэтапные, точные действия тонут в наплыве проклятого смыслового мрака. — 3

Фраза не просто форма мысли, а форма обеднённая, сокращённая и в то же время неоднозначная — её можно по-разному понимать, толковать множеством способов, по-разному «ворочать в уме». Психические процессы, которые формируют значение, не являются пассивным восприятием определённой цепочки сигналов и сопоставлением их со «словарём» и синтаксисом. Можно услышать совершенно непонятную фразу, даже если знаешь данный язык, его словарь и синтаксис. Я, например (из-за умственной неполноценности, конечно), не понимаю многих фраз в текстах Хайдеггера или Гуссерля, они для меня ничего не значат. — 3

Требование создать машины, которые ведут себя «понимающе», конечно, не означает, будто мы настаиваем на наделении машин-переводчиков «полнотой внутренней жизни» человека; однако мы просто не знаем, в какой мере можно «недодать личность» машине, которая призвана хорошо переводить. Мы не знаем, можно ли «понимать», не обладая «личностью» хотя бы в зачатке. Мы считаем, что даже «без понимания» можно успешно действовать в реальном мире — этому учит нас существование операционального языка эволюции, и потому мы рассмотрим далее различные варианты «апсихической техники познания». Не представляется, однако, возможным эффективно использовать операциональный язык до конца в качестве орудия перевода в сфере языков дискурсивных — мыслительных. Либо машины будут действовать «понимающе», либо по-настоящему эффективных машин-переводчиков не будет вовсе. — 3

Глава V. Пролегомены к всемогуществу

Prolegomena wszechmocy

До тех пор пока у нас есть лишь догадки о том, как мы возникли и что нас сформировало и сделало тем, чем мы являемся, до тех пор пока деяния Природы в мире мёртвой и одушевлённой материи наполняют нас изумлением и представляют для нас недосягаемые образцы конструктивных решений, которые превышают по совершенству и сложности все, что мы сами способны создать, — до тех пор количество того, что нам неизвестно, будет превышать сумму наших знаний. И только тогда, когда мы сможем состязаться с Природой в творчестве, когда мы научимся так подражать ей, что сможем обнаружить её ограниченность как Конструктора, только тогда мы перейдём в область свободы, то есть подвластного нашим целям манёвра творческой стратегии. — До хаоса (Przed chaosem)

Dopóki zaledwie domyślamy się, jakeśmy powstali i co ukształtowało nas tak, że jesteśmy tym, czym jesteśmy, dopóki działania Natury w świecie martwej i ożywionej napawają nas podziwem, są dla nas niedościgłymi wzorami, obszarem rozwiązań, przewyższających perfekcją i złożonością wszystko, co sami umiemy zdziałać, dopóty ilość niewiadomych większa będzie od naszej wiedzy. I dopiero gdy będziemy mogli współzawodniczyć z Naturą pod względem stwórczym, gdy nauczymy się ją naśladować po to, aby wykryć wszystkie jej ograniczenia, jako Konstruktora, wejdziemy w przestrzeń swobody, czyli podwładnego naszym celom manewru strategii kreacyjnej.

	Знание — это ожидание определённого события после того, как произошли некоторые другие события. Кто не знает ничего, может ожидать всего. Кто знает что-то, тот считает, что может произойти не все, а лишь некоторые явления, иные же не произойдут. Следовательно, знание — это ограничение разнообразия, и оно тем больше, чем меньше неуверенность ожидающего. — Хаос и порядок (Chaos i ład)
	Wiedza oznacza oczekiwanie określonego wypadku, po zajściu pewnych innych wypadków. Kto nic nie wie, spodziewać się może wszystkiego. Kto coś wie, sądzi, że nie wszystko może się zdarzyć, a tylko pewne rzeczy, inne natomiast zajścia ma za niemożliwe. Wiedza jest zatem ograniczeniem różnorodności, i jest tym większa, im mniejsza jest niepewność oczekującego.

Безумие, не лишённое метода

Szaleństwo z metodą

Давайте представим себе портного-безумца, который шьёт всевозможные одежды. Он ничего не знает ни о людях, ни о птицах, ни о растениях. Его не интересует мир, он не изучает его. Он шьёт одежды. Не знает, для кого. Не думает об этом. Некоторые одежды имеют форму шара без всяких отверстий, в другие портной вшивает трубы, которые называет «рукавами» или «штанинами». Число их произвольно. Одежды состоят из разного количества частей. Портной заботится лишь об одном: он хочет быть последовательным. Одежды, которые он шьёт, симметричны или асимметричны, они большого или малого размера, деформируемы или раз и навсегда фиксированы. Когда портной берётся за шитьё новой одежды, он принимает определённые предпосылки. Они не всегда одинаковы, но он поступает точно в соответствии с принятыми предпосылками и хочет, чтобы из них не возникало противоречие. Если он пришьёт штанины, то потом уж их не отрезает, не распарывает того, что уже сшито, ведь это должны быть всё же костюмы, а не кучи сшитых вслепую тряпок. Готовую одежду портной относит на огромный склад. Если бы мы могли туда войти, то убедились бы, что одни костюмы подходят осьминогу, другие — деревьям или бабочкам, некоторые — людям. Мы нашли бы там одежды для кентавра и единорога, а также для созданий, которых пока никто не придумал. Огромное большинство одеяний не нашло бы никакого применения. Любой признает, что сизифов труд этого портного — чистое безумие. Точно так же, как этот портной, действует математика. Она создаёт структуры, но неизвестно чьи. Математик строит модели, совершенные сами по себе (то есть совершенные по своей точности), но он не знает, модели чего он создаёт. Это его не интересует. Он делает то, что делает, так как такая деятельность оказалась возможной. Конечно, математик употребляет, особенно при установлении первоначальных положений, слова, которые нам известны из обыденного языка. Он говорит, например, о шарах, или о прямых линиях, или о точках. Но под этими терминами он не подразумевает знакомых нам понятий. Оболочка его шара не имеет толщины, а точка — размеров. Построенное им пространство не является нашим пространством, так как оно может иметь произвольное число измерений. Математик знает не только бесконечности и трансфинитности, но также и отрицательные вероятности. <…> Математика в нашем понимании является пантокреатикой, реализуемой на бумаге с помощью карандаша. <…> нам кажется, что это она в будущем запустит «всемогущие генераторы» других миров. Конечно, мы от этого ещё далеки. Вероятно также, что часть математики навсегда останется «чистой», или, если хотите, пустой, подобно тому, как пусты одежды на складе сумасшедшего портного.

Wyobraźmy sobie szalonego krawca, który szyje wszelkie możliwe ubrania. Nie wie on nic o ludziach, ptakach czy roślinach. Nie ciekawi go świat; nie bada go. Szyje ubrania. Nie wie, dla kogo. Nie myśli o tym. Niektóre są kuliste, bez żadnych otworów; innym wszywa rury, które nazywa „rękawami” lub „nogawkami”. Ilość ich jest dowolna. Ubrania składają się z rozmaitej ilości części. Krawiec dba tylko o jedno: pragnie być konsekwentny. Jego ubrania są symetryczne i asymetryczne, wielkie i małe, rozciągliwe i raz na zawsze unieruchomione. Gdy przystępuje do sporządzenia nowego, przyjmuje określone założenia. Nie zawsze są takie same. Ale postępuje dokładnie w myśl raz powziętych założeń i pragnie, aby nie wynikła z nich sprzeczność. Jeśli przyszyje nogawki, nie odcina ich potem; nie rozpruwa tego, co zszyte; zawsze muszą to być ubrania, a nie pęki na oślep pozszywanych szmat. Gotowe ubrania odnosi do ogromnego składu. Gdybyśmy tam mogli wejść, przekonalibyśmy się, że niektóre pasują na ośmiornicę, a inne na drzewa albo na motyle, albo na ludzi. Odkrylibyśmy ubrania dla centaura i dla jednorożca oraz dla istot, jakich dotąd nikt nie wymyślił. Olbrzymia większość ubrań nie znalazłaby żadnego zastosowania. Każdy przyzna, że syzyfowe prace owego krawca są czystym szaleństwem. Tak jak on, działa matematyka. Buduje ona struktury, ale nie wiadomo, czyje. Modele doskonałe (tj. doskonale ścisłe), lecz matematyk nie wie, czego to są modele. Nie interesuje go to. Robi to, co robi, ponieważ taka działalność okazała się możliwa. Zapewne, matematyk używa, zwłaszcza przy ustalaniu wstępnych założeń, słów, które znamy z języka potocznego. Mówi on np. o kulach, albo o liniach prostych, albo o punktach. Ale nie rozumie przez owe terminy znajomych nam rzeczy. Powłoka jego kuli nie ma grubości, a punkty — rozmiarów. Przestrzeń jego konstrukcji nie jest naszą przestrzenią, ponieważ może mieć dowolną ilość wymiarów. Matematyk zna nie tylko nieskończoności i pozaskończoności, ale także ujemne prawdopodobieństwa. <…> Matematyka jest, w naszym rozumieniu, pantokreatyką, realizowaną na papierze, przy pomocy ołówka. <…> wydaje się bowiem, że to ona uruchomi w przyszłości „generatory omnipotencjalne” innych światów. Zapewne — jesteśmy od tego dalecy. Prawdopodobnie też część matematyki na zawsze pozostanie „czysta”, albo, jeśli kto woli, pusta, jak puste są ubiory w składzie szalonego krawca.

	Эмпирические системы утрачивают свою актуальность, математические же — никогда. Их бессмертие — в их «пустоте».
	Systemy empiryczne bowiem tracą aktualność, matematyczne nie tracą jej nigdy. Ich pustka jest ich nieśmiertelnością.

Математика является послушной рабыней физики — рабыней, заслуживающей благодарность своей хозяйки постольку, поскольку она умеет подражать миру. Но математика может стать повелительницей физики — не современной, а «синтетической» физики очень отдалённого от нас будущего. До тех пор пока математика существует только на бумаге и в умах математиков, мы называем её «пустой». А если мы сумеем материализовать построения такой математики? Производить «наперёд заданные» миры, пользуясь математическими системами как строительными планами? Будут ли такие конструкции машинами? Нет, если мы не считаем атом машиной. Да, если атом, по-нашему, — это машина. Математика будет генератором, производящим фантомы, будет созидать миры, созидать «Явь иную, чем явь Существования».

Matematyka jest posłuszną niewolnicą fizyki, zasługującą na jej uznanie o tyle, o ile potrafi naśladować świat. Matematyka może się jednak stać rozkazodawcą fizyki, nie współczesnej, ale syntetycznej, w bardzo oddalonej od nas przyszłości. Dopóki istnieje tylko na papierze i w umysłach matematyków, nazywamy ją pustą. A jeśli będziemy mogli zmaterializować jej konstrukcje? Produkować światy „zadane z góry”, posługując się, jako planami budowy, systemami matematycznymi? Czy to będą może maszyny? Nie, jeżeli atomu nie uważamy za maszynę. Tak, jeśli atom jest według nas maszyną. Matematyka będzie generatorem fantomologicznym, stwórczynią światów, „innej jawy niż jawa Istnienia”.

Новый Линней, или О систематике

Nowy Linneusz, czyli o systematyce

	Всё, что только может создать человек или иное разумное существо, мы охватываем названием «пантокреатика».
	Wszystko, co tylko człowiek lub inna rozumna istota może zdziałać, obejmiemy nazwą „pantokreatyki”.

Та часть пантокреатики, которая занимается использованием информации и которая возникла в результате синтеза общей теории физических и общей теории математических систем, делится на два раздела. Для краткости, а также некоторой наглядности первый из них назовём имитологией, а второй — фантомологией. Они частично перекрываются. Можно было бы, конечно, пуститься в уточнения; так, например, сказать, что имитология — это конструкторское искусство, опирающееся на такую математику, на такие алгоритмы, которые можно выделить из Природы, тогда как фантомология — это воплощение в действительность таких математических структур, которым в Природе ничто не соответствует. Но это предполагало бы, что Природа в основе своей математична, а мы таких постулатов принимать не хотим. Кроме того, это предполагало бы универсальность алгоритмизации, в высшей степени сомнительную. Поэтому благоразумнее не форсировать наши формулировки. Имитология — это более ранняя стадия пантокреатики, вытекающая из уже практикуемого в наши дни моделирования реальных явлений в научных теориях, цифровых машинах и др. Она охватывает осуществление как естественных материальных процессов (звезда, извержение вулкана), так и явлений, не относящихся к таковым (атомный реактор, цивилизация). Совершенный имитолог — это тот, кто сумеет воспроизвести любое явление Природы или же явление, какого Природа, правда, спонтанно не создаёт, но создание которого является реальной возможностью. <…> Между имитологией и фантомологией нет резкой границы. Как более поздняя, высшая фаза имитологии, фантомология охватывает создание процессов всё более отличных от естественных, вплоть до совершенно невозможных, то есть таких, которые ни при каких обстоятельствах произойти не могут, ибо они противоречат законам природы.

Ta część pantokreatyki, która zajmuje się użytkowaniem informacji, powstała ze skrzyżowania ogólnej teorii systemów fizycznych i matematycznych, dzieli się na dwie dziedziny. Dla skrótu, a także dla pewnej poglądowości, pierwszą z nich nazwiemy Imitologią, a drugą — Fantomologią. Obie one częściowo pokrywają się zakresami. Można by naturalnie próbować pewnego uściślenia, tak np. abyśmy sobie powiedzieli, że imitologia jest konstruktorstwem, opartym o takie matematyki, o takie algorytmy, jakie można wyróżnić w Naturze, natomiast fantomologia jest wcielaniem w byt obiektywny matematycznych struktur, którym nic w Przyrodzie nie odpowiada. Ale to już zakłada, że Natura jest zasadniczo matematyczna; nie chcemy przyjmować takich założeń. Ponadto zakłada to uniwersalizm algorytmizacji, wysoce niepewny. Dlatego rozsądniej jest definicji naszych nie dookreślić. Imitologia to stadium wcześniejsze pantokreatyki, wywodzące się z praktykowanego już dzisiaj modelowania zjawisk realnych w teoriach naukowych, maszynach cyfrowych itp. Obejmuje ona zarówno inicjowanie materialnych procesów prawdopodobnych (gwiazda, wybuch wulkanu), jak i nieprawdopodobnych (stos atomowy, cywilizacja). Imitolog doskonały to ktoś, kto potrafi powtórzyć dowolne zjawisko Natury, bądź takie zjawisko, jakiego wprawdzie Natura spontanicznie raczej nie wytwarza, ale wytworzenie jego czyni możliwością realną. <…> Między imitologia a fantomologia nie ma ostrej granicy. Obejmuje ona, jako późniejsza, wyższa faza imitologii, stwarzanie procesów coraz bardziej nieprawdopodobnych, aż do całkowicie niemożliwych, tj takich, które w żadnych okolicznościach zajść nie mogą, ponieważ sprzeczne są z prawami Natury.

Глава VI. Фантомология

Fantomologia

	Фантоматика предполагает создание такой ситуации, когда никаких «выходов» из созданного фиктивного мира в реальную действительность нет. — Основы фантоматики (Podstawy fantomatyki)
	Fantomatyka oznacza stworzenie sytuacji, w której żadnych „wyjść” ze świata stworzonej fikcji w świat realny nie ma.

Фантоматику можно поставить в один ряд с известными из истории способами более или менее специфического воздействия на человеческий мозг при помощи периферических раздражителей («периферическая префантоматика») или раздражителей, действующих на мозг непосредственно («центральная префантоматика»). К первым относятся разработанные в совершенстве (особенно в древних цивилизациях) ритуалы доведения людей до состояния своеобразного экстаза при помощи таких раздражителей, как моторные (например, ритуальные танцы), слуховые (раскачивание эмоциональных процессов ритмичными импульсами: в процессе своей эволюции человек стал воспринимать ритм раньше, чем мелодию), зрительные и т. д. <…> К способам второго вида относится употребление таких веществ, как мескалин, псилоцибин, гашиш, алкоголь, отвар из мухоморов и т. п. <…> В нашей системе классификации периферическая фантоматика определяется как опосредствованное воздействие на мозг — в том смысле, что фантоматические раздражители сообщают мозгу только информацию о фактах, аналогичным образом на него воздействует окружающая среда, фантоматика всегда определяет состояния внешней среды, но не внутренние состояния человека, потому что чувственная констатация одних и тех же фактов (например, того, что началась буря, что мы находимся на пирамиде) независимо от реальности или искусственности этих фактов вызывает у различных людей неодинаковые ощущения, эмоции и реакции. Возможна также «центральная фантоматика», то есть непосредственное возбуждение определённых центров мозга, вызывающее приятные ощущения или чувство наслаждения. — Периферическая и центральная фантоматика (Fantomatyka obwodowa i centralna)

Fantomatykę można ustawić w szeregu, na który składają się, znane z historii, sposoby mniej lub bardziej swoistego oddziaływania na mózg ludzki, przy użyciu bodźców obwodowych („prefantomatyka obwodowa”) lub działających ośrodkowo („prefantomatyka centralna”). Do pierwszych należą wykształcone zwłaszcza w starych cywilizacjach rytuały wprowadzania ludzi w stan swoistej ekstazy za pośrednictwem bodźców motorycznych (rytuały taneczne na przykład), słuchowych (wpływanie „rozkołysujące” na procesy emocjonalne impulsami rytmicznymi — melodyczność bowiem jest w stosunku do rytmu ewolucyjnie młodsza), wizualnych itp. <…> Do drugich należą praktyki zażywania substancji takich, jak meskalina, psylocybina, haszysz, alkohol, wywar z muchomorów, itp. <…> W naszym systemie klasyfikacji fantomatyka obwodowa jest działaniem na mózg pośrednim, w tym sensie, że bodźce fantomatyzujące dostarczają tylko informacji o faktach; analogicznie bowiem działa rzeczywistość. Determinuje ona zawsze stany zewnętrzne, ale nie Wewnętrzne, ponieważ takie same konstatacje zmysłowe (że jest burza, że siedzimy na piramidzie), wszystko jedno, wywołane sztucznie czy naturalnie, u różnych ludzi powodują rozmaite uczucia, wzruszenia i reakcje. Możliwa byłaby także „fantomatyka centralna”, tj. bezpośrednie drażnienie pewnych ośrodków mózgowych, sprawiających przyjemne uczucia bądź doznanie rozkoszy.

	Ведь не всякая истина является научной: океан тривиальностей, несущественных переменных таков, что он свободно поглотил бы океан глупости, а это уже кое-что да значит. — там же
	Nie wszystko jest bowiem prawdą naukową: ocean zmiennych nieistotnych jest większy od oceanu głupoty, a to już coś znaczy.

К чему, собственно, стремится любитель искусства, готовый всё отдать за подлинного Ван Гога, отличить которого от мастерски выполненной копии он может, лишь прибегнув к услугам целой армии экспертов? К «подлинности». Следовательно, неподлинность фантоматических ситуаций лишила бы их «буферных» свойств, и, вместо того чтобы стать «амортизатором» общественно недопустимых действий, они превратились бы в своего рода тренировку, систему упражнения для подготовки к таким действиям. С другой стороны, неотличимость фантоматического спектакля от действительности привела бы к непоправимым последствиям. Может быть совершено убийство, после которого убийца в оправдание станет утверждать, что он был глубоко убеждён, будто всё это лишь «фантоматический спектакль». Кроме того, многие люди до такой степени запутаются в неотличимых друг от друга подлинных и фиктивных жизненных ситуациях, в субъективно едином мире реальных вещей и призраков, что не смогут найти выхода из этого лабиринта. Фантоматы оказались бы попросту мощными генераторами фрустрации, психического надлома. — Пределы фантоматики (Granice fantomatyki)

Co właściwie czyni miłośnik sztuki, gotowy oddać wszystko za autentycznego van Gogha, którego inaczej, aniżeli przy pomocy armii ekspertów, nie odróżni od doskonałej kopii? Poszukuje „autentyczności”. Tak więc nieautentyczność przeżyć fantomatycznych odbierałaby im wartość „buforową”, byłyby one raczej szkołą, systemem ćwiczącym w doskonaleniu czynów społecznie wzbronionych, aniżeli ich „pochłaniaczem”. Uczynienie zaś wizji fantomatycznej nieodróżnialną od rzeczywistości doprowadzi do nieobliczalnych następstw. Dokonane zostanie zabójstwo, po czym morderca będzie się bronił twierdzeniem, że w jego najgłębszym przekonaniu była to „tylko wizja fantomatyczna”. Poza tym niejeden człowiek tak zapłacze się w nierozróżnialnej prawdzie i fikcji życia, w nieroz — dzielnym subiektywnie świecie autentyku i ułudy, że nie znajdzie z takiego labiryntu wyjścia. To by dopiero były potężne „generatory frustracji” i psychicznego załamówania się.

	… в конечном счёте любая цивилизация является облегчением жизни человека, а прогресс в значительной мере сводится к дальнейшему расширению области этих облегчений. — там же
	… w końcu każda cywilizacja jest życiem ułatwionym i rozwój w znacznej mierze sprowadza się do poszerzania zakresu owych ułatwień.

Фантоматическая машина

Maszyna fantomatyczna

Что может испытывать человек, подключенный к фантоматическому генератору? Всё, что угодно. Он может взбираться по отвесным альпийским скалам, бродить без скафандра и кислородной маски по Луне, во главе преданной дружины в звенящих доспехах брать штурмом средневековые замки или покорять Северный полюс. Его могут славить толпы народа как победителя при Марафоне или как величайшего поэта всех времен: он может принимать Нобелевскую премию из рук короля Швеции, любить со взаимностью мадам де Помпадур, драться на поединке с Яго, чтобы отомстить за Отелло, или погибнуть от ножа наёмных убийц мафии. Он может также почувствовать, что у него выросли громадные орлиные крылья и летать; или же превратиться в рыбу и жить среди коралловых рифов; быть громадной акулой и с раскрытой пастью устремляться за своими жертвами, похищать купающихся людей, с наслаждением пожирать их и затем переваривать в спокойном уголке своей подводной пещеры. Он может быть негром двухметрового роста, или фараоном Аменхотепом, или Аттилой, или, наоборот, святым он может быть пророком с гарантией, что все его пророчества в точности исполнятся; может умереть, может воскреснуть, и всё может повторяться много, много раз. Как можно создать такие ощущения? Задача эта отнюдь не простая. Мозг человека необходимо подключить к машине, которая будет вызывать в нём определённые комбинации обонятельных, зрительных, осязательных и других раздражений. И человек этот будет стоять на вершинах пирамид, или лежать в объятиях первой красавицы мира 2500 года, или нести на острие своего меча смерть закованным в броню врагам. В то же время импульсы, которые его мозг будет вырабатывать в ответ на поступающие в него раздражения, должны тут же, в долю секунды передаваться машиной в её подсистемы, и вот в результате корректирующей игры обратных связей и цепочек раздражений, которые формируются самоорганизующимися устройствами, соответственно спроектированными, первая красавица мира будет отвечать на его слова и поцелуи, стебли цветов, которые он возьмёт в руку, будут упруго изгибаться, а из груди врага, которую ему захочется пронзить мечом, хлынет кровь.

Co może przeżywać człowiek podłączony do fantomatycznego generatora? Wszystko. Może wspinać się na ściany alpejskie, wędrować bez skafandra i maski tlenowej po Księżycu, zdobywać, na czele oddanej drużyny, w dzwoniącej zbroi, średniowieczne grody lub Biegun Północny. Może być sławiony przez tłumy jako zwycięzca Maratonu lub największy poeta wszystkich czasów i z rąk króla szwedzkiego przyjmować nagrodę Nobla, kochać z wzajemnością Mme de Pompadour, pojedynkować się z Jagonem, aby pomścić Otella, być samemu zasztyletowanym przez siepaczy Mafii. Może też czuć, jak wyrastają mu olbrzymie orle skrzydła, latać, albo znów stać się rybą i pędzić życie wśród raf koralowych; jako ogromny żarłacz mknąć z otwartą paszczą na stada ofiar, ba! porywać kąpiących się ludzi, zjadać ich ze smakiem i trawić w spokojnym zakątku podwodnej swojej pieczary. Może być dwumetrowej wysokości Murzynem albo faraonem Amenhotepem, albo Attylą lub, niejako na odwrót, świętym, może być prorokiem wraz z gwarancją, że się jego proroctwa spełnią co do joty, może umrzeć, zmartwychwstać, i to wiele, wiele razy. Jak można zrealizować takie przeżycia? Zapewne, całkiem proste to nie jest. Mózg tego człowieka winniśmy podłączyć do maszyny, która posyła weń określone zespoły bodźców węchowych, wzrokowych, czuciowych itp. Dzięki temu będzie stał na szczytach piramid lub leżał w objęciach miss świata roku 2500 albo niósł na ostrzu miecza śmierć zakutym w stal wrogom. Zarazem bodźce, jakie jego mózg będzie wytwarzał, w odpowiedzi na wysłane impulsy, maszyna musi niezwłocznie, w ułamku sekundy przesyłać do swych podsystemów, w których, dzięki grze korekcyjnej sprzężeń zwrotnych, jak również dzięki organizowaniu strumieni bodźców przez odpowiednio zaprojektowane układy samoorganizujące się, miss świata będzie odpowiadała na jego słowa i pocałunki, łodygi kwiatów, które ujmie w rękę, będą się sprężyście uginały, a z piersi wroga, którą spodoba mu się przebić, tryśnie krew.

… в приёмных врачей-психиатров толпилось бы множество больных, преследуемых новой манией — страхом, что их ощущения вовсе не соответствуют действительности, что «кто-то» заключил их в «фантоматический мир». Я говорю об этой стороне дела, поскольку она выразительно показывает, как техника формирует не только здоровое сознание, она проникает даже в комплексы симптомов психического заболевания, к возникновению которых сама же и привела.

… lekarze-psychiatrzy ujrzeliby w swoich poczekalniach rozmaitych neurotyków, dręczonych natręctwami nowego typu — lękiem, że to, co przeżywają, wcale nie jest prawdą, że „ktoś” uwięził ich w „fantomatycznym świecie”. Mówię o tym, ponieważ jest to wyraźny dowód, jak technika kształtuje nie tylko normalną świadomość, ale przesącza się nawet do zestawu jednostek chorobowych, których powstanie inicjuje.

Игра с машиной — это как бы игра в шахматы: современная электронная машина проигрывает умелому игроку и выигрывает у посредственного: в будущем она будет выигрывать у любого шахматиста. То же самое можно сказать и о фантоматах. Основная трудность при любой попытке установить истинное положение вещей коренится в том, что человек, который подозревает, что мир вокруг него является ненастоящим, вынужден действовать в одиночку. Ведь любое обращение к другим лицам за помощью приводит, а вернее, может привести к передаче машине такой информации, которая стратегически важна в этой игре.

Gra z maszyną jest niby gra w szachy: współczesna maszyna elektronowa przegrywa z graczem doskonałym, a wygrywa z miernym; w przyszłości będzie wygrywała z każdym człowiekiem. To samo da się rzec i o fantomatach. Podstawowa słabość wszystkich wysiłków, zmierzających do wykrycia prawdziwego stanu rzeczy tkwi w tym, że osoba, podejrzewająca świat, w którym żyje, o nieautentyczność, musi działać samotnie. Wszelkie bowiem zwracanie się do innych osób o pomoc jest, a raczej może być w istocie przekazywaniem maszynie informacji strategicznie cennej.

Телетаксия и фантопликация

Teletaksja i fantoplikacja

Телетаксия — <…> это подключение человека <…> к такой машине, которая служит лишь промежуточным звеном между этим человеком и реальным миром. Прототипом «телетактора» является, например, телескоп или телевизионный приёмник. Однако эти прототипы чрезвычайно несовершенны. Телетаксия позволяет «подключить» человека к произвольно выбранной реальной ситуации, так чтобы он ощущал, будто действительно находится в ней. Технически эту проблему можно решить различными способами. Например, можно строить точную модель человека, рецепторы которой (зрительные, слуховые, обонятельные, осязательные, рецепторы равновесия и т.д.) подключаются к сенсорным нервным путям человека. И то же самое проделывается со всеми двигательными нервами. «Подключенный» к мозгу человека «двойник», или, если хотите, «дистанционный дублёр», может, например, находиться в кратере вулкана, на вершине горы Эверест, в околоземном космическом пространстве, он может вести светский разговор в Лондоне, в то время как сам человек всё время пребывает в Варшаве. Правда, конечная скорость сигналов связи, в данном случае радиосигналов, не позволяет этому «alter ego» слишком удаляться от человека, который им управляет.

Teletaksja oznacza <…> podłączenie człowieka <…> do takiej maszyny, która jest tylko ogniwem pośrednim pomiędzy nim a światem rzeczywistym. Prototypem „teletaktora” jest np. luneta astronomiczna czy aparat telewizyjny. Prototypy to jednak nad wyraz niedoskonałe. Teletaksja umożliwia takie „podłączenie” człowieka do wybranego dowolnie wycinka rzeczywistości, żeby przeżywał ją tak, jakby naprawdę się w nim znajdował. Technicznie problem można rozwiązać na różne sposoby. Można np. konstruować dokładne modele człowieka, których wszystkie receptory (wzroku, słuchu, węchu, równowagi, czucia, etc.) podłączone są odpowiednio do jego dróg czuciowych, i to samo dotyczy całokształtu nerwów motorycznych. „Podłączony domózgowo” sobowtór, czy też „zdalnik”, może np. przebywać w kraterze wulkanu, na szczycie Mount Everestu, czy w kosmicznej przestrzeni okołoziemskiej, albo prowadzić konwersację towarzyską w Londynie, podczas gdy osobnik nim zawiadujący przez cały czas przebywa w Warszawie. Co prawda, skończona szybkość sygnałów łączności, w tym wypadku radiowych, uniemożliwia zbytnie oddalanie „alter ego” od człowieka, który nim zawiaduje.

От телетаксии недалеко до фантопликации, которая состоит попросту в подключении нервных путей одного человека к тем же самым путям другого. Благодаря такой операции в соответствующем образом сконструированном «фантопликате» тысяча людей может одновременно «принимать участие» в марафонском беге, видеть происходящее глазами бегуна, ощущать его движения как свои собственные, одним словом, в очень значительной степени отождествлять свои впечатления с его впечатлениями. Этот термин выбран потому, что в такой передаче ощущений может одновременно принимать участие любое число людей (фантопликация). При таком методе, однако, передача информации является только односторонней, так как «подключенные к бегуну» не могут все сразу управлять его движениями. Основной принцип метода уже известен. Именно таким образом микродатчики, помещённые на различных частях тела космонавта, передают находящимся на Земле учёным информацию о работе его сердца, кровеносной системы и т. д.

Od teletaksji niedaleka już droga do fantoplikacji, która oznacza po prostu podłączenie dróg nerwowych jednej osoby do takich samych dróg osoby innej. Dzięki takiemu zabiegowi, w odpowiednio urządzonym „fantoplikacie”, tysiąc osób naraz może „brać udział” w biegu maratońskim, patrzeć oczami biegacza, odczuwać jego ruchy jako swoje, jednym słowem, identyfikować swe doznania z jego doznaniami w daleko idący sposób. Nazwa bierze się stąd, że w transmisji takiej brać może udział naraz dowolna ilość osób (fantoplikacja). Metoda ta jest jednak przekazem informacji tylko jednokierunkowym, ponieważ „podłączeni” do biegacza nie mogą wszyscy naraz zawiadywać jego ruchami. Zasada tego procederu jest już znana. Właśnie w taki sposób przesyłają odpowiednie mikronadajniki, umieszczone w różnych miejscach ciała astronautów, informację o tym, co zachodzi w ich sercach, w ich krwi, itd., uczonym ziemskim.

Глава VII. Сотворение миров

Stwarzanie światów

Учёные, занимающиеся философией науки, вызывают у конструкторов довольно устойчивое раздражение и даже злость. Эти учёные высказывают чрезвычайно обильные и даже весьма чёткие мнения о логике научного познания, о теоретико-познавательной эвристике или, наконец, о том, «чем являются» научные теории, но вместе с тем они не приходят ни к каким окончательным определениям, которые могли бы реально помочь конструкторам. — Гностическое конструирование (Inżynieria gnostyczna)

Вступление

Wstęp

Человеческая цивилизация похожа на корабль, построенный без плана. Постройка удалась на диво. Цивилизация создала мощные двигатели и освоила недра своего корабля — неравномерно, правда, но это-то поправимо. Однако у корабля нет кормчего. Цивилизации недостаёт знания, которое позволило бы выбрать определённый курс из многих возможных, вместо того чтобы дрейфовать в потоках случайных открытий. Ибо открытия, из которых сложилась постройка, всё ещё являются частично делом случая. Подобного положения вещей не меняет и то, что, не зная дальнейшего пути, мы устремляемся к звёздным берегам. По всей вероятности, мы просто осуществляем то, что возможно уже сейчас. Наука впутана в игру с Природой, и хотя она выигрывает одну партию за другой, но до такой степени позволяет втянуть себя в последствия выигрышей, так эксплуатирует каждый из них, что вместо стратегии применяет тактику. Так вот, парадокс состоит в том, что чем больше будет в грядущем этих успехов, этих выигрышей, тем затруднительнее станет ситуация, поскольку — как мы уже показали — не всегда можно будет эксплуатировать все, что мы приобретаем. Эти embarras de richesse, эту лавину информации, обрушенную на человека алчностью его познания, необходимо обуздать. Мы должны научиться регулировать даже прогресс науки, иначе случайность очередных этапов развития будет возрастать. Выигрыш — то есть внезапно открывающиеся просторы для новых блистательных действий — будет охватывать нас своей беспредельностью, не позволяя увидеть иные возможности, кто знает — не более ли ценные в отдалённой перспективе. Речь идёт о том, чтобы цивилизация обрела свободу стратегического маневрирования в своём развитии, чтобы она могла определять свои пути.

Cywilizacja ludzka jest jak okręt, zbudowany bez planów. Budowla udała się nad podziw. Stworzyła olbrzymie maszyny napędowe i zagospodarowała wnętrze swego statku, prawda, że nierównomiernie, ale to jest do odrobienia. Ale ten okręt nie ma sternika. Cywilizacji brak wiedzy, która pozwoliłaby wybrać świadomie, kurs spośród wielu możliwych, zamiast dryfowania w prądach losowych odkryć. Bo odkrycia, jakie złożyły się na budowlę, wciąż jeszcze są po części dziełem przypadku. Faktu tego nie zmienia to, że nie znając dalszej drogi, zmierzamy ku brzegom gwiazd. Zapewne: realizujemy to, co już możliwe. Nauka uwikłana jest w walkę z Naturą, a choć w jednej partii po drugiej odnosi sukcesy, do tęga stopnia daje się wciągnąć w konsekwencje wygranej, tak każdą eksploatuje, że zamiast strategii uprawia taktykę. Otóż, paradoksalnie, im więcej będzie w przyszłości tych sukcesów, takich wygranych, tym trudniejsza stanie się sytuacja, ponieważ, jakeśmy już ukazali — nie zawsze można będzie eksploatować wszystko, co zdobędziemy. Embarras de richesse, lawinę informacji, obruszoną na człowieka przez jego zachłanność poznawczą, należy opanować. Musimy nauczyć się regulowania nawet postępu wiedzy, w przeciwnym razie losowość kolejnych etapów rozwoju będzie rosła. Wygrane, to jest otwierające się nagle obszary nowego, wspaniałego działania — będą nas zamykały swym ogromem, uniemożliwiając przez to dostrzeżenie innych, kto wie czy w dalekosiężnej perspektywie nie cenniejszych jeszcze możliwości. Chodzi o to, aby cywilizacja zyskała swobodę strategicznego manewru rozwojowego, aby mogła pokierować własnymi drogami.

	Удовлетворение элементарных потребностей людей является обязательной задачей, подготовкой к экзамену зрелости [человечества], началом её, а не концом. — изд. 1967, нет в некоторых последующих
	Zaspokojenie elementarnych potrzeb ludzi jest zadaniem obowiązkowym, przygotowaniem do egzaminu dojrzałości, początkiem jej, a nie końcem.

Наука вырастает из технологии и, окрепнув, берёт её на буксир. Говорить о будущем, тем более далёком будущем, — это значит говорить о видоизменениях науки. <…> Безусловно, надёжным является лишь то, что происходит, а не то, что возможно вообразить. Не знаю, мыслили ли Демокрит или Фалес более дерзко, чем современный человек. Может быть, и нет — ведь они не видели того лабиринта фактов, тех запутанных джунглей гипотез, сквозь которые дано было пройти нам за эти несколько десятков столетий, так что вся история науки, собственно говоря, представляет собой суровую страну, где следы поражений гораздо многочисленнее, чем памятники побед, где разбросаны остовы покинутых систем, где полным-полно теорий, устаревших, как примитивные орудия из кремня, вдребезги разбитых истин, которые пользовались некогда всеобщим признанием. Сейчас мы понимаем, что ожесточённые споры, веками длившиеся в науке, были тщетными лишь с виду; их тщета — в том, что спорили о понятиях, о словах, которых само течение времени лишило смысла. Так обстояло дело с наследием Аристотеля целые столетия после его смерти, так было с борьбой эпигенетиков и преформистов в биологии. Но я говорю — «тщетными с виду», потому что с равным успехом можно сказать, что были бессмысленны или излишни все те вымершие организмы те окаменелости животного мира, которые предшествовали появлению человека. Утверждение, будто они подготовили его приход, не кажется мне находкой, потому что в нём выразился бы слишком уж эгоистический антропоцентризм. Может быть, достаточно сказать, что эти вымершие существа, так же как и старые теории, составляли цепь этапов, не всегда необходимых, не всегда неизбежных, оплаченных иногда слишком дорогой ценой, иногда уводивших на ложный путь и, однако, всей своей массой проложивших дорогу, которая поднимается всё выше и выше. Речь, впрочем, идёт не о том, чтобы признать их индивидуальную ценность. Ничего нет проще, чем назвать вымершие формы организмов примитивными, а создателей ошибочных теорий — глупцами. <…> Важно нечто иное. То, что для науки нет нерушимых истин или авторитетов. Все заблуждения и ошибки не смешны, потому что они возникают в результате осознанного риска. Сознание этого даёт право высказывать гипотезы, так как даже если они вскоре рухнут, это будет поражением на правильном пути. Ибо человек ещё на заре своих дней всегда выбирал правильный путь, даже когда он этого не осознавал.

Nauka wykluwa się z technologii i okrzepnąwszy, bierze ją na hol. Mówić o przyszłości, zwłaszcza dalekiej, to mówić o przemianach nauki. <…> Rzeczy niewątpliwie pewne to te, które się dzieją, a nie te, które są do pomyślenia. Nie wiem, czy Demokryt lub Tales myśleli bardziej zuchwale od człowieka współczesnego. Może i nie, bo nie ogarniali labiryntu faktów, splątanej dżungli hipotez, przez które dane nam było przejść w tych kilkudziesięciu wiekach, tak że cała historia nauki to właściwie surowa kraina, poznaczona śladami klęsk liczniejszych wielokrotnie od osiągnięć, rojąca się od porzuconych jak wraki systemów, od teorii, przestarzałych jak prymitywne krzesane narzędzia, od pogruchotanych prawd, które cieszyły się ongiś powszechnym uznaniem. Widzimy dzisiaj, że całe wieki zaciekłych sporów toczonych w obrębie nauki były z pozoru daremne, gdyż spierano się o pojęcia, o słowa, z których sam upływ czasu wyługował ich sens. Tak było z puścizną Arystotelesa, setki lat po nim, z walką epigenetyków i preformistów w biologii; powiadam „z pozoru”, bo równie można by powiedzieć, że tak samo pozorne czy zbędne były te wszystkie wymarłe już organizmy, te skamieliny zwierząt, które poprzedziły powstanie człowieka. Nie wydaje mi się szczęśliwe twierdzenie, że one jego przyjście przygotowały, byłoby to bowiem wyrazem nazbyt egoistycznego antropocentryzmu. Wystarczy może powiedzieć, że te kopalne stworzenia, tak samo jak stare teorie, były łańcuchem etapów, nie zawsze koniecznych, nie zawsze nieuniknionych, nieraz opłacanych nad wszelką miarę, nieraz zwodzących na manowce, a jednak całością swoją ułożyły drogę, która wznosi się coraz wyżej. Nie chodzi zresztą o uznanie ich jednostkowej wartości. Nic prostszego, jak wymarłe formy organizmów nazwać prymitywnymi, a twórcyw fałszywych teorii — głupcami. <…> Ważne jest coś innego. To, że nie ma dla nauki prawd ani autorytetów nienaruszalnych. Błędy jej i pomyłki nie są śmieszne, bo wynikają ze świadomie podjętego ryzyka. Świadomość taka uprawnia do wypowiadania hipotez, bo nawet jeśli rychło upadną, porażka spotka nas na właściwej drodze. Człowiek bowiem, od swego zarania, zawsze wyruszał w tę drogę, także wtedy, gdy sobie tego jeszcze nie uświadamiał.

Выращивание информации

Hodowla informacji

	Теории потому и возможны, что количество переменных отдельного явления несравненно больше количества переменных, общих для него и для множества других явлений, причём эти первые переменные дозволено — с точки зрения целей, поставленных наукой, — игнорировать.
	Teorie są możliwe dlatego, że ilość zmiennych pojedynczego zjawiska jest niezrównanie większa od ilości zmiennych wspólnych dla niego i dla całego mnóstwa innych zjawisk, przy czym pominięcie tych pierwszych jest — ze względu na cele nauki — dozwolone.

В качестве модели для наших экспериментов мы предлагаем <…> не человеческий мозг, а другой продукт эволюции — зародышевую плазму. Количество информации, приходящееся на единицу объёма мозга, несравненно меньше, чем количество информации в том же объёме сперматозоида <…>. Разумеется, нам нужен не тот сперматозоид и не те законы развития генотипов, какие создала эволюция. Это лишь точка старта и в то же время — единственная материальная система, на которой мы можем основываться. Информация должна возникать из информации, как организм — из организма. «Порции» информации должны взаимно оплодотворяться, скрещиваться, подвергаться «мутациям», то есть небольшим изменениям, равно как и радикальным перестройкам (генетике неизвестным). Возможно, это произойдёт в каких-то резервуарах, где будут реагировать друг с другом «информационные молекулы», в которых закодированы определённые сведения — подобно тому как в хромосомах закодированы черты организма. Возможно, это будет своеобразное «брожение информационной закваски».

Jako model dla naszych prób proponujemy <…> nie mózg ludzki, lecz inny twór ewolucji: plazmę rozrodczą. Ilość informacji przypadająca na jednostkę pojemności mózgu jest niezrównanie mniejsza od jej ilości zawartej w tej samej objętości plemnika. (Mówię o plemniku, a nie o jaju, ponieważ jego „gęstość” informacyjna jest większa). Oczywiście, potrzebny nam jest nie taki plemnik i nie takie prawa rozwoju genotypów, jakie stworzyła ewolucja. Jest to tylko punkt startu, a zarazem jedyny system materialny, na jakim możemy się oprzeć. Informacje winny powstawać z informacji, jak organizmy — z organizmów. Winny się wzajemnie zapładniać, krzyżować, podlegać „mutacjom”, tj. zmianom niewielkim, jak również — nie znanym już genetyce — radykalnym przebudowom. Może będzie się to działo w jakich zbiornikach, gdzie reagować będą z sobą „informacjonośne molekuły”, w których określone wiadomości są tak zakodowane, jak cechy organizmu — w plazmie chromosomów? Może będzie to osobliwe „fermentowanie zaczynu informacyjnego”?

Конструирование языка

Inżynieria językowa

… «избыточность» в части обработки формации человеческим мозгом, полученная в ходе этого отбора оказалась достаточной для воплощения результатов, столь далёких от понятийного горизонта палеопитека. И тем не менее действительно было бы неожиданным, если бы оказалось, что этот набор порядков, которые наш разум может создавать и принимать с глубоким чувством «понимания сущности вещей», наиболее точно совпадает с набором тех всевозможных порядков, которые мо гут быть открыты во всей Вселенной. <…> Такое рассуждение, ограничивающее наши возможности, вероятно, является единственным рекомендуемым в ситуации незнания, потому что мы не знаем наших ограничений, и поэтому представляется целесообразным допустить возможность их существования в отличие от безграничного оптимизма, потому что оптимизм может слепить, а постулирование ограничений, превращаясь в их поиск, позволит в конечном итоге атаковать их. Именно поэтому мы ожидаем, что в будущем будет легче освоить явления, чем понять совокупность условий, которые обеспечивают освоение, и это из-за огромного массива переменных и параметров, задействованных в особо амбициозных проектах. Поэтому считаем реальной перспективу окончательного разветвления операциональной и мыслительной сторон естественного языка, специфическим сплавом которых является человеческая речь. Если нам удастся скрестить алгоритмы, создаваемые конечными автоматами, с неалгоритмизированными потоками информации, вытекающими из явлений, то под контролем самоорганизующихся градиентов созидательный язык перестанет быть понятным, и наука вместо «объяснений» будет производить предсказания, полученные из них. Мыслительный язык останется наблюдателем информационных кампаний, проводимых гностическими автоматами, получателем плодов побед, ретранслятором ни на что иное незаменимого опыта и, возможно, не в последнюю очередь, генератором аксиологических установок. — 3-е издание

… „nadmiarowość” informacyjnego przetwórstwa mózgów ludzkich okazała się dostateczna dla urzeczywistnienia rezultatów, tak odległych od horyzontu paleopiteka. Niemniej byłoby zaiste niezwykłym, gdyby się okazało, że ten zbiór ładów, które umysł nasz może konstruować i akceptować z dogłębnym poczuciem „rozumienia istoty rzeczy”, najdokładniej pokrywa się ze zbiorem tych wszechmożliwych porządków, jakie tylko są do wykrycia w całym Wszechświecie. <…> Takie rozumowanie, uskromniające nasze możliwości, jest jedynym chyba zaleconym w sytuacji niewiedzy, ponieważ nie znamy właśnie naszych ograniczeń i dlatego przezorniejsze wydaje się dopuszczenie możliwości ich istnienia od bezgranicznego optymizmu, ponieważ optymizm może zaślepić, podczas kiedy postulowanie ograniczeń, stając się ich poszukiwaniem, pozwoli je w końcu zaatakować. Dlatego właśnie przewidujemy stan odległy, w którym łatwiej będzie opanować zjawiska, aniżeli zrozumieć całokształt uwarunkowań, które opanowanie umożliwiają, a to ze względu na ogromną moc zbioru zmiennych i parametrów, zaangażowanych w szczególnie ambitnych przedsięwzięciach. Uważamy więc za realną — perspektywę definitywnego rozwidlenia się sprawczej i rozumiejącej stron języka naturalnego, których swoistym amalgamatem jest mowa ludzka. Jeśli uda się skrzyżować produkowane przez skończone automaty algorytmy z niealgorytmicznymi strumieniami informacji, płynącymi ze zjawisk, pod nadzorem samoorganizacyjnych gradientów, język sprawczy przestanie być rozumiejącym i nauka będzie zamiast „wyjaśnień” produkowała wyzute z nich predykcje. Język rozumiejący pozostanie obserwatorem kampanii informacyjnych, toczonych przez automaty gnostyczne, odbiorcą owocu zwycięstw, przekaźnikiem na nic innego niewymiennych przeżyć, oraz, co chyba nie najmniej ważne, generatorem postaw aksjologicznych.

Если законам, которые представляют собой молекулярную транспозицию синтаксиса и логики, подчиняются даже аминокислоты и нуклеотиды в их эмбриогенетических дискурсах, то не более ли вероятно, что — будучи адаптивным феноменом Земли и в этом смысле случайным — язык является явлением универсальным в космическом масштабе? И это потому, что сходство условий на планетах обеспечивает, что возникающие на них антиэнтропийные системы должны производить такие аппроксимирующие среду отображения, что язык, логика, математика оказываются отдалёнными производными самой Природы, потому что в противном случае невозможно противостоять её флуктуациям, разрушающим любую организацию. Операциональный язык биоэволюции производит, качестве своей первой производной, язык нервной системы, <…> а в качестве второй — естественный язык, благодаря символической экстериоризации нейронных кодов, используя произвольное количество соответственно адаптированных сенсорных каналов <…>. Таким образом оказывается, что логика воплощается не в вид Homo sapiens, а в материальную Вселенную, причём, естественно, может существовать целый набор функционально, хотя и не обязательно структурно похожих логик, действующих, потому что отобранных в эволюциях. Из подобной, под космический потолок вознесённой лингвистической компаратистики, следует, что приспособленными к среде, то есть «сущностно неавтономными» являются все языки — хромосомные, нейронные, как и естественные — потому что они составляют системы для построения — посредством отбора и организации элементов — структур, которые только реальный мир может тестировать и признавать им право на существование. Различается только степень приспособляемости к среде, фальсифицируемой близости, обеспечивающей, что разброс высказываний наибольший в естественном языке потому, что критерии правильного функционирования гораздо сильнее в языках эмбриогенеза и нейрорегуляции, чем в естественной речи. <…> именно поэтому биологические монстры не способны жить, в отличие от монстров языковой бессмыслицы или внутрикультурной иллюзии. — 3-е издание

Gdy zatem regułom, będącym molekularną transpozycją składni i logiki, są podporządkowane nawet aminokwasy i nukleotydy w ich dyskursach embriogenetycznych, czy nie jest więcej niż prawdopodobne, że — będąc fenomenem adaptacyjnym ziemskim, i w tym sensie przypadkowym — jest język zarazem zjawiskiem uniwersalnym aż kosmicznie? A to, ponieważ podobieństwo środowisk planetarnych sprawia, że powstające w nich układy antyentropijne muszą wytwarzać tak aproksymujące środowisk owych odwzorowania, że język, logika, matematyka okazują się odległymi pochodnymi samej Natury dlatego, bo inaczej nie jest możliwe przeciwstawianie się jej fluktuacjom, niszczącym wszelkie uorganizowanie. Język sprawczy bioewolucji wytwarza, jako pierwszą swą pochodną, język układu nerwowego, <…> jako drugą zaś — język naturalny, dzięki usymbolicznionej eksterioryzacji neuralnych kodów, posługującej się dowolną ilością zaadaptowanych odpowiednio kanałów zmysłowych <…>. Okazuje się zatem logika zrelatywizowaną nie do gatunku Homo sapiens, lecz do materialnego Wszechświata, przy czym może naturalnie istnieć cały zbiór czynnościowo, choć niekoniecznie strukturalnie podobnych logik, sprawnych, bo w ewolucjach — odsianych. Wynika z podobnej, pod kosmiczny pułap wyniesionej komparatystyki lingwistycznej, że upośrednionymi, to jest „nieautonomicznymi bytowo”, są wszystkie w ogóle języki — chromosomowe, neuralne, jak i naturalne — ponieważ stanowią systemy do konstruowania — przez selekcję i organizację elementów — struktur, którym tylko realny świat może kłam zadać lub przyznać rację istnienia. Kozmaity jest tylko stopień upośrednienia, falsyfikacyjnej okólności, sprawiający, że rozrzut wypowiedzi jest największy w języku naturalnym dlatego, ponieważ kryteria poprawności funkcjonowania są w językach embriogenezy oraz neuroregulacji daleko mocniejsze niż w mowie naturalnej. <…> dlatego właśnie potwory biologiczne nie są zdolne do życia, w przeciwieństwie do potworów językowego nonsensu lub wewnątrzkulturowej iluzji.

Конструирование трансценденции

Inżynieria transcendencji

Чудеса не служат подтверждением веры. Они преобразуют её в знание, ибо знание основывается на доступных наблюдению фактах, а такими фактами стали бы тогда чудеса. Учёные превратили бы изучение этих чудес в раздел физики, химии или космогонии, и ничто не изменилось бы, даже если бы ввели туда пророков, движущих горы. Одно дело — узнавать о подобных делах и Свершениях из Священного писания, в ореоле легенды, а совсем другое — наблюдать их воочию.

Cuda nie są potwierdzeniem wiary. Są jej przekształceniem w wiedzę, bo wiedza opiera się na faktach obserwacyjnych, jakimi stałyby się wówczas „cuda”. Uczeni zrobiliby je częścią fizyki, czy chemii, czy kosmogonii; a gdybyśmy nawet wprowadzili tam proroków, poruszających góry, niczego to nie odmieni. Co innego bowiem w świętych pismach, w aureoli legend, otrzymywać przekazy o takich czynach i sprawach, a co innego doświadczyć ich aktualnie.

	Обосновать веру — это значит уничтожить её, ибо вера есть именно полнейший абсурд и безосновательность, бунт против эмпирического опыта, восторженное упование, сотрясаемое приступами сомнения, тревожное ожидание, а не сытая уверенность с наглядной гарантией в виде чудес.
	Udowodnić wiarę, to znaczy zniszczyć ją, jest ona bowiem tylko w pełnej absurdalności i bezzasadności, w buncie przeciwko empirii, w rozmodlonej nadziei, wstrząsanej atakami zwątpienia, w trwożnym oczekiwaniu, a nie w sytej pewności, zagwarantowanej „poglądowymi pomocami” w rodzaju cudów.

Можно услышать, что совершающееся повсюду обособление человеческого бытия от трансценденции грозит уничтожить мир непреходящих ценностей. Коль скоро существует лишь сфера посюстороннего и, кроме как в ней, негде искать полноту бытия, значит, единственное реальное счастье, которое нам доступно, — счастье чисто физическое. Не было никаких откровений с небес, и ничто не заставляет нас посвятить себя высшим, внематериальным целям. Мы обставляем свою жизнь всё большими удобствами, возводим всё более красивые здания, изобретаем всё более эфемерные моды и танцы, восхищаемся звёздами одного сезона, а ярмарочную импровизацию прошлого века сменила индустрия развлечений, всё более совершенных технически. Мы поклоняемся машинам, заменяющим нас у станка, в поле, на кухне, и можно подумать, что наш идеал — праздность королевского двора, хлопотливая бездеятельность придворных, ставшая уделом целого света; пожалуй, лет через пятьдесят, самое большее — сто, такими придворными окажутся четыре, если не пять миллиардов людей. А вместе с тем появляется ощущение пустоты, поверхностности, мишурности бытия — особенно там, где уже позабыты такие примитивные бедствия, как нужда и голод. Обитатели мира подсвеченных бассейнов, сверкающего хрома и пластика вдруг осознают, что последний нищий, принимавший свой жребий без ропота, как добровольное умерщвление плоти, как залог вечного блаженства, преддверием которого служит земная юдоль страданий (страданий, минутных по сравнению с вечностью), — этот нищий, устремлённый в бескрайность ожидающей его трансценденции, был неизмеримо богаче современного человека, который свой ум насыщает телевизионной жвачкой, а желудок — экзотическими деликатесами. Свободное время ощущается как пространство, которое надо чем-то заполнить, а по сути — как пустота, ведь мечты в нашем мире возможны только двух видов: осуществимые сразу (после чего они перестают быть мечтами) и заведомо недостижимые. На пустеющих алтарях остаётся последний кумир — наше собственное тело и наша телесная молодость; больше никому не надо служить, больше мы ни в ком не нуждаемся.

Słyszymy dzisiaj, że powszechnie dokonujące się odcięcie aktualnej rzeczywistości od transcendencji w zgubny sposób podważa świat trwałych wartości. Skoro istnieje tylko doczesność, skoro w niej tylko można poszukiwać pełni, jedyne szczęście, jakie może nam być dane, jest czysto cielesne. Niebiosa niczego nam nie objawiły, brak śladów wskazujących na potrzebę poświęcenia się celom wyższym, pozamaterialnym. Urządzamy się coraz wygodniej, budujemy coraz piękniej, wymyślamy coraz szybciej zmieniające się, coraz bardziej efemeryczne mody, tańce, gwiazdy jednego sezonu, bawimy się, rozrywka z improwizacji lunaparkowej XIX wieku staje się przemysłem o coraz doskonalszej technice, panuje kult maszyn, zastępujących człowieka przy warsztacie, przy kuchni, na polu, jak gdyby ściganym ideałem była atmosfera królewskiego dworu, krzątliwej bezczynności dworaków, która ma się rozciągnąć na cały świat: za pięćdziesiąt, najwyżej za sto lat takimi dworakami będą cztery miliardy, pięć miliardów ludzi. Zarazem jednak pojawia się uczucie pustki, powierzchowności, blichtru, szczególnie dojmujące w tych cywilizacjach, które większość kłopotów prymitywnych, jak głód i nędza, mają poza sobą. Wśród oświetlonych podwodnie basenów kąpielowych, chromów, plastyków, przeszywa nagle myśl, że ostatni nędzarz, przyjmujący swój los dobrowolnie, aktem tym zmieniając go w ascezę, bo wierzył w wiekuistą szczęśliwość, na której osiągnięcie czeka na tym padole cierpień, jakże krótkich, ów nędzarz, zapatrzony w bezkres oczekującej go transcendencji, był niezrównanie bogatszy od człowieka współczesnego, którego umysł karmiony jest papką telewizyjną, a żołądek smakołykami z egzotycznych krajów. Czas wolny staje się obszarem do wypełnienia, a w gruncie rzeczy próżnią, skoro marzenia dzielą się na takie, które można zrealizować zaraz — przez co przestają być marzeniami — i takie, których nieosiągalność jest oczywista. Ostatnim bożkiem na pustoszejących ołtarzach jest własne ciało, jego młodość, już nikomu innemu nie trzeba służyć, o nikogo starać się.

Космогоническое конструирование

Inżynieria kosmogoniczna

Пусть Конструктор пожелает теперь сделать свой мир обиталищем разумных существ. О чём ему следует позаботиться в первую очередь? О том, чтобы они тотчас же не погибли? Нет. Это условие само собой разумеется. Основная забота Конструктора будет в том, чтобы существа, обитающие в созданном им Космосе, не распознали его «искусственности». Ибо следует опасаться, что сама догадка о существовании чего-либо вне их «Всего» немедленно подстрекнула бы их искать выход из этого «Всего». Сочтя себя узниками этого мира, они штурмовали бы свою среду, ища путь наружу, — хотя бы из простого любопытства, если не по другим причинам. Попросту помешать им найти выход — это значило бы отяготить их сознанием отсутствия свободы и в то же время отобрать у них ключи от темницы. Выход поэтому недопустимо ни маскировать, ни баррикадировать. Надо сделать так, чтобы сама догадка о существовании выхода стала невозможной. В противном случае разумные существа сочтут себя узниками, будь даже их «тюрьма» размером с галактику. Спасти положение может лишь бесконечность. Лучше всего, если какая-то действующая повсюду сила замкнет их мир так, чтобы он стал подобием шара, тогда его можно будет исколесить вдоль и поперёк и нигде не наткнуться на какой-либо «конец». Возможны и иные технические решения «бесконечности». Например, можно сделать так, чтобы сила действовала только на периферии, причём с приближением к «границам мира» она вызвала бы уменьшение всех до единого материальных объектов. Тогда этой границы невозможно было бы достигнуть, точно так же как невозможно достигнуть абсолютного нуля в реальном мире. Каждый очередной шаг требовал бы всё больше энергии и становился бы притом всё меньшим. В нашем мире подобное явление происходит в различных «областях», например, оно имеет место при разгоне тела до световой скорости, затраты энергии бесконечно возрастают, а материальный объект, в который вкладывается эта энергия, всё равно не достигает световой скорости. Этот тип бесконечности является реализацией убывающей последовательности с нулевым пределом. Но, может быть, хватит заниматься этими космотехническими рассуждениями? Верим ли мы и вправду в возможность их реализации? Возможно, никто так и не возьмётся за подобное дело. Но это произойдёт скорее в результате свободного выбора, чем вследствие бессилия.

Niech teraz Konstruktor zapragnie uczynić swój świat mieszkaniem istot rozumnych. Co jest jego największym kłopotem? To, żeby nie poginęły od razu? Nie, ten warunek rozumie się sam przez się. Podstawowy jego kłopot tkwi w tym, aby istoty, których ów Kosmos będzie siedzibą, nie poznały się na jego „sztuczności”. Należy się bowiem obawiać, że samo domniemanie, jakoby istniało cokolwiek poza ich „wszystkością”, zapaliłoby je natychmiast do poszukiwań wyjścia z tej ich „wszystkości”. Mając się za jej więźniów, szturmowałyby zatem otoczenie, szukając drogi na zewnątrz — z prostej ciekawości, jeśli nie dla innych przyczyn. Udaremnić im tylko odnalezienie wyjścia, to obdarzyć je wiedzą o uwięzieniu z jednoczesnym odebraniem kluczy. Nie wolno więc wyjścia zamaskować ani zabarykadować. Istnienie jego należy uczynić niemożliwym do odgadnięcia. W przeciwnym razie poczują się więźniami, choćby to ich „więzienie” naprawdę było rozmiarami równe Galaktyce. Ratunek tylko w nieskończoności. Najlepiej będzie, jeśli jakaś siła uniwersalna zamknie ich świat tak, że będzie analogiem kuli, dzięki czemu można go przewędrować wszerz i wzdłuż, a nigdy nie natrafi się na jakiś „koniec”. Możliwe są też inne zastosowania techniczne nieskończoności, bo jeśli zrobimy tak, że siła nie jest uniwersalna, lecz działa na peryferii, i to w ten sposób, że zbliżanie się do „końca świata” powoduje zmniejszanie się wszystkich bez wyjątku obiektów materialnych, do tego końca nie będzie można dotrzeć akurat tak samo, jak nie można dotrzeć do zera absolutnego w świecie rzeczywistym. Każdy krok następny będzie wymagał większej energii, a sam będzie przy tym mniejszy; w naszym świecie zachodzi to w różnych „miejscach”, bo tak samo jest też z rozpędzaniem ciała do szybkości światła: ilość energii wzrasta nieskończenie, a i tak świetlnej chyżości obiekt materialny, do którego ową energię przyłożono, nie osiągnie. Ten typ nieskończoności zastosowanej jest urzeczywistnieniem ciągu malejącego o granicy zerowej. Ale może dość już takich rozważań kosmotechnicz — nych. Czy naprawdę wierzymy w szansę ich realizacji? Może i nikt dzieła takiego nie podejmie — ale z wyboru raczej aniżeli z bezsiły.

Предположим (лишь для наглядности, иначе мы вообще ничего не сможем показать), что существует большая, величиной с десяток лун, сложная гомеостатическая система с пирамидальной иерархией замкнутых в себе и взаимосвязанных подсистем — нечто вроде исправляющей саму себя автоматической самоорганизующейся цифровой машины. Некоторые из ста триллионов её элементов будут «планетами», другие — «солнцами», вокруг которых эти планеты кружатся, и т. п. Целые рои, нескончаемые ливни импульсов неустанно мчатся внутри этого колосса (возможно, подключенного к скоплению звёзд как к источнику энергии), изображая собой световые лучи звёзд, движения атмосферных оболочек планет, организмы тамошних животных, волны океанов, водопады, листву лесов, краски и формы, запахи и звуки. И всё это воспринимают обитатели «машины», являющиеся её частями. Не механическими частями, ничего подобного; они представляют собой её процессы. Процессы с некой особой когерентностью, с таким взаимотяготением, с такими сопряжениями, что из этого возникает мыслящая и чувствующая личность. Они воспринимают свой мир, как мы наш, ибо то, что мы ощущаем как запахи, звуки или формы, является на самом деле в последней инстанции — там, где всё воспринимается и контролируется сознанием, — не чем иным, как суетнёй биоэлектрических импульсов в мозговых извилинах. <…> фантоматика — это иллюзия, возникающая в естественном мозгу благодаря вводу в него импульсов, тождественных с импульсами, которые поступали бы в мозг, если бы человек — обладатель этого мозга — действительно находился в материальном окружении Природы. А мир космогоника — это область, в которую Homo naturalis, человек плотский, как мы с вами, не может проникнуть, подобно тому как луч света не может проникнуть внутрь электронных процессов, посредством которых цифровая машина исследует оптические явления. Да и в нашем собственном мире существует несколько сходная с этим «локальная недоступность»: мы ведь не можем войти ни в чужой сон, ни в чужую явь, то есть в сферу иного сознания, чтобы непосредственно участвовать в его восприятиях и реакциях. Итак, в противоположность ситуации, возникающей в фантоматике, в космогонике «искусственными» (если мы захотим так назвать создаваемое) являются как мир, так и его обитатели. Однако никто из них ничего об этом не знает и знать не может. Чувствует он в точности то же, что и человек, живущий в реальной или фантоматической обстановке (мы ведь уже знаем, что восприятия тут неотличимо тождественны). Как мы не можем ни выбраться из собственного тела, ни увидеть чужое сознание, так и обитатели этого сотворённого космоса никоим образом не могут дознаться о его иерархическом подчинении, то есть о том, что он представляет собой мир, включенный в другой (а именно в наш) мир. Не могут они также додуматься, создал ли их кто-нибудь (и если создал, то кто именно) вместе с их космическим обиталищем, которое они исследуют вдоль и поперёк. Нас ведь никто (то есть никто лично) не создал, а между тем существует немало концепций, в которых утверждается, что именно так и было, что наш мир — это ещё не все, и т. д. и т.п… А ведь у людей, которые провозглашали это, были такие же органы чувств и такой же мозг, что и у нас, и подчас довольно хороший. Значит, весьма вероятно, что и в таком сотворённом мире найдутся философы, которые будут провозглашать подобные тезисы — с той разницей, что они будут правы. Поскольку, однако, не будет никакой возможности убедиться в доказуемости этих утверждений, эмпирики того мира станут опровергать их и обзывать метафизиками и спиритуалистами. Возможно также, что некий физик в том мире, занимающийся исследованием материи, крикнет своим соотечественникам: «Слушайте! Я открыл, что все мы построены из беготни электрических импульсов!» И будет в этом прав, так как действительно существа эти, как и их мир, созданы были Инженером именно таким образом и из такого материала. Но открытие это ничуть не изменит всеобщей уверенности в том, что их существование материально и реально. И опять-таки это будет правильно: ведь они состоят из материи и энергии, как мы состоим из вакуума и атомов, — а мы-то ничуть не сомневаемся из-за этого в нашей материальности. И всё же тут существует некоторая разница в структуре. А именно: этот созданный мир и его обитатели являются материальными процессами, подобно тому как, например, материальны те процессы в цифровой машине, с помощью которых они моделируют развитие звезды. Однако же в цифровой машине наборы импульсов, образующие модель звезды, одновременно являются электрическими зарядами, бегущими в кристалликах транзисторов, в вакууме катодных ламп и т. д. Так вот, тамошние физики докопаются и до того, что электрические импульсы, из которых состоят и они сами и весь их мир, в свою очередь состоят из некоторых субэлементов; таким образом они разузнают о существовании электронов, атомов и т. п. Но и это ничуть не повлияет на их онтологию — ведь когда мы убедились, что атомы состоят из мезонов, барионов, лептонов и т. д., это всё же не дало нам оснований делать какие-то онтологические выводы о нашем «искусственном» происхождении. Факт сотворения (или, вернее, «пребывания в сотворённом состоянии») тамошние физики могли бы обнаружить только при сопоставлении нашего реального мира с их собственным. Лишь тогда они увидели бы, что наш мир ниже их мира на один этаж Действительности (ниже, ибо они построены из электрических импульсов и лишь эти импульсы состоят из того же материала, что и наш мир). В несколько переносном смысле сотворённый мир — это нечто вроде очень крепкого, очень долгого и логически очень стройного сна, который никому не снится, но «снится самому себе» — внутри «цифровой машины». Вернёмся теперь к вопросу о том, какие причины могут заставить разумных существ заниматься космотворчеством. Тут, пожалуй, может быть много причин, и весьма различных. Я не хотел бы измышлять причины, по которым какая-либо иная космическая цивилизация направит свои усилия по этому пути. Достаточно, если мы будем говорить лишь о цивилизации технологического типа; тут мотивы для таких действий возникают сами собой в процессе развития цивилизации. Возможно, например, что таким образом будут защищаться от информационной лавины. Во всяком случае, такая дочерняя цивилизация (то есть запрограммированная и замкнутая, как это было показано выше) «отгородится оболочкой» от всего остального Космоса и станет недосягаемой для действий извне (сигналов и т. п.). Забавно, что сама она в свою очередь может построить внутри своего мира — лишь бы он был достаточно обширен и разнороден — очередные иерархически подчинённые миры, вложенные один в другой, словно деревянные матрёшки.

Powiedzmy (ale to tylko dla poglądowości: inaczej w ogóle niczego sobie nie unaocznimy), że istnieje wielki, jak dziesięć Księżyców, układ złożony, homeostatyczną piramida zamkniętych w sobie i z sobą sprzężonych, w dół schodzących systemów; coś w rodzaju maszyny cyfrowej, samonaprawiającej się, samodzielnej, samoorganizującej. Z jej stu trylionów elementów jedne stanowią „planety”, inne słońca, wokół których te planety krążą, itp. Całe mrowia, całe niezliczone ulewy impulsów mkną nieustannie wewnątrz tego (może do gromady gwiazd jako do źródła energii podłączonego) ogromu, jako promienie świetlne gwiazd, jako ruchy planetarnych powłok atmosferycznych, jako organizmy tamecznych zwierząt, fale oceanów, wodospady, liście lasów, jako barwy i kształty, zapachy i smaki. I doświadczają tego wszystkiego mieszkańcy „maszyny”, stanowiący jej części. Nie są oni jej częściami mechanicznymi, nic podobnego; są oni jej procesami. Procesami o pewnej koherencji szczególnej, o takim ciążeniu, o takich związkach, że stwarzają osobowość myślącą i czujące zmysły. Tak więc, doświadczają oni swojego świata jak my — naszego, bo przecież w istocie i to, co my odczuwamy jako zapachy, wonie czy kształty, jest w ostatniej instancji tam, gdzie czuwa odbiorca wszystkiego, świadomość, niczym innym jak tylko krzątaniną bioelektrycznych impulsów w zwojach mózgowych. <…> fantomatyka jest łudzeniem naturalnego mózgu dzięki wprowadzaniu weń impulsów, tożsamych z takimi impulsami, jakie wpływałyby weń, gdyby ów człowiek naprawdę przebywał w materialnym otoczeniu Przyrody. Świat Kosmogonika natomiast to obszar, do którego Homo naturalis, człowiek cielesny jak my, nie ma dostępu, jak promień światła nie ma dostępu do wnętrza tych procesów elektrycznych, przy których pomocy maszyna cyfrowa bada zjawiska optyczne. Podobną nieco „niewkraczalność lokalną” znamy zresztą i z naszego własnego świata, bo nie można wszak wejść ani w cudzy sen, ani w cudzą jawę, tj. w obręb świadomości, ażeby bezpośrednio uczestniczyć w jej doznaniach. Tak zatem, w przeciwieństwie do sytuacji fantomatyzowania, „sztuczni” (jeśli chcemy tak nazwać stwarzane) są w kosmogonice zarówno świat, jak i jego mieszkańcy. Żaden z nich jednak ani nic p tym nie wie, ani nie może wiedzieć. Odczuwa on dokładnie to samo, co człowiek przeżywający jawę czy fantomatyzowany (bo wiemy już, że doznania obu nie są dla przeżywającego do odróżnienia). Podobnie też, jak my nie możemy ani wyskoczyć z własnej skóry, ani zobaczyć cudzej świadomości, tak samo mieszkańcy owej kosmokreacji nie mogą się w żaden sposób przekonać o jej hierarchicznym charakterze, czyli o tym, że stanowi ona świat umieszczony w innym (a mianowicie w naszym) świecie. Nie mogą oni również dojść tego, czy i kto ich „stworzył, razem z ich kosmicznym mieszkaniem, które penetrują, jak chcą. Nas przecież nikt (tj. nikt osobowy) nie stworzył, a mimo to nie brak filozofii głoszących, że tak właśnie było, że nasz świat nie jest wszystkim, itp. itd. A przecież ludzie, którzy to głosili, mieli takie same zmysły i takie same mózgi, jak my, a nieraz były to mózgi wcale sprawne. Zapewne więc i w owym świecie znajdą się różni filozofowie głoszący podobne tezy, z tą różnicą, że będą mieli rację. Ponieważ jednak nie będzie żadnego sposobu przekonania się o dowodności tych racji, empirycy owego świata zakrzyczą ich jako metafizyków i spirytualistów. Możliwe też, że jakiś fizyk tego świata, zajmujący się badaniem materii, wykrzyknie do swych ziomków: „Słuchajcie! odkryłem, że wszyscy jesteśmy zbudowani z bieganiny elektrycznych impulsów!” W czym będzie miał słuszność, bo naprawdę istoty te, jak również ich świat, właśnie tak i z tego zostały przez Inżyniera zrobione. Odkrycie to jednak w niczym nie zmieni powszechnego przeświadczenia, że istnienie jest materialne i realne. Znów słusznie: są bowiem z materii i z energii, jak my, którzy analogicznie składamy się z próżni i elektronów, a przecież wcale nie wątpimy przez to we własną materialność. Zachodzi tu jednak pewna różnica budowy. Otóż, ten świat i te istoty są procesami materialnymi (jak np. te procesy w maszynie cyfrowej, którymi ona modeluje rozwój gwiazdy). Jednakże w maszynie cyfrowej zestroję impulsów, stanowiących model gwiazdy, są zarazem ładunkami elektryczności biegnącymi w kryształkach tranzystorów, w próżni lamp katodowych itp. Otóż, fizycy owego świata dojdą i tego, że impulsy elektryczne, z których oni oraz świat ich są zbudowani, składają się z pewnych elementów podrzędnych: w ten sposób dojdą istnienia elektronów, atomów itp. Ale i z tego nic nie wyniknie dla ich ontologii, ponieważ kiedyśmy się sami przekonali, że atomy składają się z mezonów, barionów, leptonów itd., nie dało to podstawy do snucia jakichś wniosków ontologicznych o naszej „sztucznej” genezie. Fakt stworzenia (a właściwie „bycia stworzonym”) mogliby fizycy owego świata odkryć dopiero przez zestawienie naszego świata prawdziwego z ich własnym. Wtedy dopiero ujrzeliby, że nasz świat ma o jedno piętro Rzeczywistości mniej od ich świata (mniej, bo oni są zbudowani z impulsów elektrycznych, a te impulsy dopiero są z tego samego materiału, co nasz świat). W przenośnym nieco sensie”, świat stworzony jest czymś takim, jak bardzo trwały, bardzo długi i bardzo logicznie spójny sen, który się nikomu nie śni, ale który „śni się sam” — wewnątrz „maszyny cyfrowej”. Wróćmy teraz do pytania, jakie przyczyny mogą pchnąć istoty rozumne na drogę działalności kosmokreacyjnej? Może być ich chyba wiele, i różnych. Nie chciałbym zmyślać przyczyn, jakie skierują jakąś cywilizację kosmiczną w tę stronę; dosyć, jeśli mówimy o przedziale technologicznego działania; motywy wynikają w toku cywilizacyjnego rozwoju. Może będzie to obrona przed lawiną informacyjną. W każdym razie, cywilizacja potomna (tj. zaprogramowana i zamknięta w opisany sposób) „otorbi się” względem pozostałego Kosmosu i stanie się nieosiągalna dla działań zewnętrznych (sygnałów itp.). Dość jest zabawne, że ona sama z kolei może budować wewnątrz swego świata, byle był odpowiednio obszerny i bogaty w różnorodność, podrzędne, następne hierarchicznie światy, tak w sobie nawzajem osadzone, jak jedna w drugiej mieszczą się zabawki dziecinne, malowane baby z drewna.

Личность и информация

Osobowość i informacja. Тема ранее подробно рассмотрена в гл. I и II «Диалогов», иронично — в «Существуете ли вы, мистер Джонс?» (1957); ср. также с концепцией эктока из «Осмотра на месте» (1981).

	Кажется, Норберт Винер первым высказал мысль о теоретической возможности «передать» человека «по телеграфу»…
	Bodaj Norbert Wiener pierwszy wypowiedział myśl o teoretycznej możliwości „przetelegrafowania” człowieka…

… можно передать одного и того же человека сразу по многим направлениям. Это не означает, что он будет един во всех лицах. «Его» будет столько, сколько изготовлено атомных копий. Многократное воспроизведение личности становится фактом. <…> Ибо оказывается, что здесь мы имеем дело с особым случаем «относительности бытия», в известной степени подобным относительности измерений в теории Эйнштейна, <…> с точки зрения Смитов, выходящих из приёмных устройств, каждый из них является продолжением Смита, переданного по телеграфу. Однако с точки зрения Смита, который был передан, его продолжением не является ни одно из этих лиц.

… można wysłać jednego człowieka w wielu kierunkach naraz. Nie znaczy to, aby był jeden we wszystkich osobach. Będzie „go” tylu, ile zostało sporządzonych atomowych kopii. Kontynuacja mnoga jednostki okazuje się faktem. <…> Jak się okazuje, zachodzi bowiem osobliwy wypadek „egzystencjalne; względności”, podobny nieco do względności pomiaru w teorii Einsteina, <…> z punktu widzenia Smithów, wychodzących z aparatów odbiorczych, każdy z nich jest kontynuacją nadanego telegrafem. Jednakże, z punkt widzenia Smitha, którego nadano, nie jest nią żadna z tych osób.

Если же для «передачи» человека «по телеграфу» недостаточно передать его атомное описание, а нужно вдобавок умертвить этого человека, то преступный характер подобного мероприятия становится совершенно очевидным. Чтобы сделать картину более выпуклой, предположим, что мы передаём описание Смита, копии его особы уже выходят из приёмных устройств, а оригинал по-прежнему жив и ни о чём не подозревает. Следует ли считать, что он пробудет в нашем обществе до тех пор, пока мы не подступим к нему с молотком, а в момент, когда мы разобьём ему череп, этот человек таинственным способом «превратится» внезапно в одну из переданных «по телеграфу» персон или же сразу во всех? Что, собственно говоря, должно перенести его на другой конец телеграфной линии, если этого не смогли сделать сами передаваемые сигналы? Удар молотком по затылку? Ясно, что такое предположение уже не парадокс, а чистейший абсурд. Смит погибнет при этом на веки веков, и, значит, ни о какой передаче человека «по телеграфу» не может быть и речи.

Skoro nie wystarczy zatem, dla przetelegrafowania człowieka, nadanie jego rysopisu atomowego, ale ponadto jeszcze trzeba owego człowieka koniecznie uśmiercić, zbrodniczy charakter tego przedsięwzięcia wydaje się oczywisty. Powiedzmy, aby rzecz uwyraźnić, że Smithowy rysopis nadajemy; kopie jego osoby pojawiają się już w drzwiach odbiorników, ale oryginał wciąż żyje i o niczym nie wie. Czy wolno przypuszczać, że będzie przebywał w naszym towarzystwie dopóty, dopóki nie weźmiemy się doń z młotkiem w ręku i w momencie, kiedy rozbijemy mu czaszkę, człowiek ten nagle „stanie się”, niewiadomym sposobem, bądź to jednym z tamtych, przetelegrafowanych osobników, bądź też wszystkimi nimi naraz?! Co właściwie ma go przetransportować na drugi koniec drutu telegraficznego, jeśli nie zdołała uczynić tego sama transmisja sygnałów? Cios młotkiem w potylicę? Jak widzimy, przypuszczenie takie to nie paradoks, lecz czysty absurd. Smith zginie, i to na wieki wieków, o żadnym więc przetelegrafowaniu człowieka nie może być i mowy.

… сходство какого-либо человека в восьмилетнем возрасте с ним же самим в возрасте семидесяти лет, несомненно, ещё меньше, чем сходство между близнецами. Несмотря на это, совершенно очевидно, что ребёнок и старик — это одно и то же лицо; чего нельзя сказать о двух братьях-близнецах. Таким образом, продолжение существования определяется не количеством аналогичной информации, а генидентичностью (то есть единством генезиса) динамической структуры мозга даже при значительных её изменениях в течение жизни человека.

… podobieństwo zachodzące między dwoma stanami tego samego człowieka, w których kolejno ma on osiem, a potem osiemdziesiąt lat, jest na pewno jeszcze mniejsze aniżeli podobieństwo wzajemne bliźniąt. Mimo to każdy przyzna, że dziecko to i starzec są tą samą osobą, czego o dwu braciach powiedzieć się nie da. Nie ilość analogicznej informacji decyduje zatem o kontynuowaniu istnienia, lecz genidentyczność (tj. identyczność genetyczna) nawet znacznym zmianom podlegającej w ciągu życia struktury dynamicznej mózgu.

Глава VIII. Пасквиль на эволюцию

Paszkwil na ewolucję

	Человек не может изменять мир, не изменяя самого себя. Можно делать первые шаги на каком-то пути и прикидываться, будто не знаешь, куда он ведёт. Но это — не наилучшая из мыслимых стратегий. — Реконструкция вида (Rekonstrukcja gatunku)
	Człowiek nie może zmieniać świata, nie zmieniając samego siebie. Można stawiać pierwsze kroki na jakiejś drodze i udawać, że nie wie się, dokąd ona prowadzi. Ale to nie jest najlepsza ze wszystkich możliwych strategii.

Каков бы ни был результат автоэволюции, он означает, что человеку придётся исчезнуть с поверхности Земли; его образ в глазах «преемника» был бы мёртвым палеонтологическим названием — таким, каким для нас является австралопитек или неандерталец. Для почти бессмертного существа, которому его собственное тело подчиняется так же, как и среда, в которой он живёт, не существовало бы большинства извечных человеческих проблем. Биотехнический переворот тем самым уничтожил бы не только вид Homo sapiens, но и его духовное наследие. Если такой переворот не фантасмагория, то связанные с ним перспективы кажутся лишь издёвкой: вместо того чтобы решить свои проблемы, вместо того чтобы найти ответ на терзающие его столетиями вопросы, человек попросту укрывается от них в материальном совершенстве. Чем это не позорное бегство, чем не пренебрежение ответственностью, если с помощью технологии homo, подобно насекомому, совершает метаморфозу в этакого deus ex machina! — там же

Bez względu na to, jaki byłby rezultat autoewolucyjnego działania, oznacza on, że człowiek ma zniknąć z powierzchni Ziemi; obraz jego w oczach „następcy” byłby martwą nazwą zoologiczną, jaką jest dla nas Australopithecus czy Neandertalczyk. Dla istoty prawie — nieśmiertelnej, której własne ciało podlega tak samo, jak otoczenie, nie istniałaby większość odwiecznych problemów ludzkich; przewrót więc biotechnologiczny jest nie tylko zgładzeniem gatunku Homo sapiens, ale i zabójstwem jego duchowej puścizny. Jeśli nie jest fantasmagorią, perspektywa taka wydaje się tylko szyderstwem: zamiast rozwiązać swe problemy, zamiast znaleźć odpowiedzi na dręczące od wieków pytania, człowiek ma schronić się przed nimi w materialnej doskonałości; cóż to za haniebna ucieczka, co za porzucenie odpowiedzialności, kiedy przy pomocy technologii homo przepoczwarzą się w owego deus ex machina!

	Нельзя одновременно совершать открытия и стараться уйти от ответственности за их последствия. — Бионика и биокибернетика (Bionika i biocybernetyka)
	Nie można równocześnie dokonywać odkryć i wymawiać się od ponoszenia odpowiedzialności za ich konsekwencje.

Эволюция не может отыскать решение путём постепенных изменений, если каждое из таких изменений не оказывается полезным немедленно, в данном поколении. Аналогично этому она не может решать задачи, требующие не мелких изменений, а радикальной реконструкции. В этом смысле Эволюция проявляет «оппортунизм» и «близорукость». Очень многие системы живого отличаются из-за этого сложностью, которой можно было бы избежать. — Глазами конструктора (Oczami konstruktora)

Ewolucja nie może osiągać rozwiązań na drodze zmian stopniowych, jeżeli każda z takich zmian nie jest użyteczna natychmiast, w danym pokoleniu. Analogicznie, nie może rozwiązywać zadań, które wymagają nie zmian drobnych, lecz radykalnej rekonstrukcji. W tym sensie jest ona „oportunistyczna” i „krótkowzroczna”. Bardzo wiele układów odznacza się przez to zawiłością, która byłaby do uniknięcia.

	«Оппортунизм» и близорукость или, вернее, слепота Эволюции означает на практике принятие решений, которые случайно появились первыми, и отказ от этих решений лишь тогда, когда случай же создаст другую возможность. Но если однажды принятое решение блокирует путь ко всяким другим, будь они самыми совершенными и несравненно более эффективными, то развитие данной системы замирает. — там же
	Oportunizm i krótkowzroczność, a raczej ślepota Ewolucji, oznacza w praktyce stosowanie takich rozwiązań, jakie się losowo pojawiają jako pierwsze, i usuwanie ich tylko wtedy, jeśli przypadek stworzy odmienną możliwość. Gdy jednak dane raz rozwiązanie blokuje drogę do wszelkich innych, jakkolwiek byłyby doskonałe i o niebo wydajniejsze, rozwój daną układu zamiera.

	Человек является сегодня самым ненадёжным блоком в созданных им машинах, а также самым слабым — в механическом отношении — звеном реализованных им процессов. — там же
	Człowiek jest dzisiaj najbardziej zawodnym elementem u stworzonych przez siebie maszyn, jak również najsłabszym — mechanicznie — ogniwem uruchomionych procesów.

Если бы телепатические явления были реальностью, если бы они служили своеобразным каналом передачи информации, не зависящим от всех тех помех и шумов, которым подвержена информация, принимаемая органами чувств, то биологическая эволюция, несомненно, воспользовалась бы таким феноменом, поскольку он очень серьёзно увеличил бы шансы вида на выживание в борьбе за существование. — Экстрасенсорные явления (Zjawiska pozazmysłowe)

Gdyby telepatyczne zjawiska były rzeczywistością, gdyby stanowiły swoisty kanał informacyjnego przekazu, uniezależniony od tych wszystkich zakłóceń szumami, jakim podlega przesyłana informacja zmysłowa, to ewolucja biologiczna bez wątpienia użyłaby takich fenomenów, ponieważ bardzo poważnie zwiększyłyby szansę przetrwania gatunków w walce o byt.

Глава IX. Искусство и технология

Sztuka i technologia. Лем исключил её из последующих изданий, поддавшись критике Л. Колаковского, о чём сожалел; перевод: Б. А. Старостин.

Современная технология парадоксальным образом движется в двух противоположных направлениях одновременно. Она создаёт более совершенные, чем когда-либо ранее в истории, средства для массового воспроизведения произведений искусства. Она ввела в действие информационные каналы, по которым образ, звук, слово, голос за доли секунды могут дойти до миллионов людей. Тем самым современная технология открыла возможности для не известного ранее глобального воздействия артиста на аудиторию, состоящую из жителей всего земного шара. Но вместе с тем в качестве источника художественного вдохновения технология бесплодна. Это не касается тех отраслей искусства и тех видов его влияния, которые помогают создавать потребительские продукты, удовлетворяющие материальные потребности. В этой области роль технологии часто бывает значительной, что можно видеть на примере современных построек, архитектуры интерьеров, великих успехов градостроительства. Если какая-либо отрасль искусства является функциональной, если её произведения представляют собой средства достижения конкретных материальных целей, то она найдёт себе в технологии мощного союзника. <…> Однако в своём историческом развитии искусство стало чем-то большим, нежели просто средство для выражения положительных эмоций и впечатлений. Выйдя из сферы магии и религии, став независимым от них, искусство представляет собой один из вызовов, которые человек как личность бросает принципу бренности всех вещей. В этой борьбе — в конечном счёте всегда завершающейся поражением — искусство оказалось всё же более успешным сравнительно с другими тактиками и способами. Оно есть вызов, патетика которого как раз и состоит в его часто не сознаваемой бесплодности, причём вызов произносится личностью или хотя бы только от её имени. Соответственно оно есть, прежде всего, проявление индивидуальности, длящиеся дольше, нежели жизнь этой индивидуальности. Художник стремится средствами, какие дают его способности, навязать другим людям, в том числе и другим художникам, свой способ восприятия мира. Иногда ему это удаётся даже слишком хорошо, до такой степени, что навязанные им миру формы и содержания становятся общим достоянием, а сам первый изобретатель (или же первые изобретатели) определённого стиля, пластической или архитектонической формы, приёма повествования исчезает из памяти дальнейших поколений. Возможно, что они будут знать обо всём этом только из кристаллизовавшейся формы художественных произведений. История искусства при этом становится цепью ценных археологических находок, а роль живого художника сводится к обогащению суммы культурных достижений путём обращения к традиции и путём её преодоления. Поскольку технология ведёт к обезличению, она является, можно сказать, естественным и первым противником искусства. <…> Массовое общество функционирует тем эффективнее, чем в меньшей мере личные черты людей проявляются в их деятельности. С некоторой точки зрения — столь же идеальной, сколь и наивной — было бы несомненно лучше, если бы как люди, стоящие у кормила правления, так и техники, пилоты, кондукторы или, допустим, продавцы представляли собой характерологические образцы совершенства. Однако поскольку по весьма очевидным причинам этого не может быть, в коллективной жизни желательно обезличение, благодаря которому доброжелательность, альтруизм, вежливость становятся скорее не результатом естественных склонностей, а частью профессиональных навыков, подлежащих освоению в ходе обучения. Современная технология обезличивает как производимые с её помощью продукты или услуги, так и ту конечную форму, в которой они выбрасываются на рынок. Всё меньше становится таких профессий, в которых ещё требуется личное мастерство, <…> и даже таких, где личное мастерство всё ещё как-то может проявиться без ущерба для общего дела. <…> Коллективная деятельность протекает наиболее беспрепятственно и эффективно тогда, когда на транспорте, в органах управления, в сфере услуг все ведут себя по возможности одинаково, подражая образцам надындивидуальной и внеличностной эффективности, которые являются результатом проверенного технологического опыта. Обезличение продукции включает в наши дни и сферу науки, где эра великих одиночек близится к концу. Это видно хотя бы уже из того, что биографии и характеры учёных времён Пастера и Эдисона гораздо теснее срослись с их достижениями, чем это бывает в наши дни. <…> Всё чаще открытия рождаются в среде больших коллективов учёных, тесно сотрудничающих друг с другом. Подобное этому обезличение в области искусства означало бы по самому существу дела ликвидацию искусства. Но это не касается «низших искусств», иначе говоря, индустрии развлечений. Она вполне может развиваться в атмосфере торжествующих технологий, потому что должна быть в определённом смысле в равной мере эффективна и безлична, как автомобиль или самолёт. Подобно продуктам этого рода, развлечения состоят из взаимозаменяемых частей, на основе общеупотребительного комплекса стандартных приёмов, вызывающих определённые реакции. Развлечение может быть даже великолепным — и тем не менее всё равно представляет собой конструкцию, построенную из стереотипов. Развлечению нимало не вредит отсутствие признаков работы творческой личности, между тем как искусство не может существовать без них. Художники в технологизированном обществе превращаются в странный реликт, в явление до некоторой степени анахроничное, которое, впрочем, можно и культивировать — но тем не менее оно остаётся не лишённым известного комизма. В чём причина этой насмешки, которая нависает, как дамоклов меч, почти над каждой творческой личностью, живущей в технологическую эру? Причина прежде всего в числе. Один Шекспир — это явление возвышенное, десять Шекспиров — уже, кроме того, и странное, но там, где живут двадцать тысяч художников, наделённых шекспировским талантом, там уже нет ни одного Шекспира. Потому что одно — соперничество в малой группе творческих личностей из-за того, кто именно заставит тех, кто воспринимает произведение искусства, видеть мир именно данным индивидуальным способом; и совсем другое — столь же смешная, сколь и прискорбная толчея у входа в систему информационных каналов. <…> Шекспир может быть только один. Потому что художник — это социальное явление, и его талант образует неразрывное целое с его массовым воздействием. Шекспир как таковой должен внушить своим современникам мысль о себе как о творце ценностей, как о парадигме суждений и переживаний по поводу мира в целом. А там, где такую парадигму дают двадцать тысяч человек, возникает нечто вроде Вавилонского столпотворения. Каждый говорит своё и никто никого не слушает.

Огромные информационные аппараты телевидения, издательств, прессы, радио, кино берут на себя роль меценатов былых времён. Однако в своём функционировании эти аппараты напоминают не столько чуткого критика, сколько игрока в кости.

Если выдающихся творцов не много, отчётливо выражена корреляция между сферой влияния каждого из них и соответственно его художественным классом. Если их целый легион, рейтинг художественного произведения становится самым опасным противником искусства, потому что этот показатель отражает слепую статистику чисто случайных межличностных корреляций. <…> Увеличение пропускной способности информационных каналов не может изменить положение вещей на лучшее, потому что мир не может абсорбировать постоянно возрастающее число произведений искусства за одну и ту же единицу времени. Каждый, кто ходил по музеям или картинным галереям, знает, как губителен избыток прекрасного для его восприятия.

Социальные маргиналы и раньше бывали объектами литературного интереса, однако между маргиналом романтическим и маргиналом психопатологическим большое расстояние. Психопатология часто становится убежищем для выдающихся талантов, потому что в области психопатологии технология бессильна. Могу напомнить в этой связи «человека из подполья» Достоевского. «Человек из подполья» уже предвидел, что от «хрустального дворца будущего» можно будет укрыться в безумии — если уж больше нигде нельзя. Очевидно, под безумием Достоевский не имел здесь в виду кретинизм, однако именно к такой конкретизации больной личности привели реализовавшиеся жизненные условия. <…> Любопытно, что чем более сытым является общество, тем чаще оно склонно возводить в ранг произведений искусства различные версии страданий. Возникает странная ситуация, когда создаваемые произведения искусства могут по отдельности быть ценными, но не слагаются ни в какую ценность высшего уровня, а как раз наоборот: взаимно друг друга дискредитируют. Культивирование страдания — специфическая форма эскапизма. Это не уход от выбора в области общественных проблем, но скорее нечто, вызванное необходимостью, потому что литература не может — по крайней мере, впечатление именно таково — противостоять миру, в бешеном темпе преобразуемому технологией.

Заключение

Август 1966

Техноэволюция не является синтетическим заменителем правосудия, тем заменителем, который без промедления карает дурных и вознаграждает хороших, однако в большом временном масштабе, в масштабе всего исторического процесса в целом тенденции её развития выступают именно в такой форме. Усиливающийся процесс технической и информационной интеграции цивилизации всего земного шара позволяет нам со всё большим основанием рассматривать наши проблемы в глобальном масштабе. При этом путь, этически правильный в чисто гуманистическом понимании, оказывается также и рациональным, ибо он согласуется с объективными тенденциями развития. Всякий иной путь обрекает избравший его общественный строй — раньше или позже — на уничтожение. И именно эти теоретические соображения — а не просто благие пожелания или добрые намерения — позволяют смотреть в будущее человечества с обоснованным оптимизмом. — 1

… атрофия ценностей, начало которой положено технологией, имеет характер необратимого процесса. Тем временем технология начинает наступление на новых фронтах нашей структурной организации, и неведомо, как укреплять наши тела против её осады и стоит ли это вообще делать, ибо подступающий враг является самым доброжелательным из наших союзников. Если идеал совершенства находится там, где всё максимально облегчено, то, хотя философ Панглосс, быть может, и не был прав двести лет назад, мы в настоящее время со скоростью пушечного снаряда приближаемся к лучшему из миров. В «аптеке» этого мира можно будет получить знания без учения, мистические состояния без веры и наслаждения без угрызения совести. Да и против «чистого разума», если он всё ещё будет докучать, определённо найдётся средство. Такие действия — обмен ценностей на удобства — это современная форма хищнической экономики. Трудно противиться введению противозачаточных средств, так как отчаянная ситуация требует отчаянных средств. Но тогда их надо хотя бы называть настоящим именем. Технология не может заменить аксиологический хребет цивилизации. В современном мире ни обычаи, ни ходовые нормы морали не в силах противиться натиску технологии. И дело может дойти до притормаживания этого натиска (как в случае с ЛСД), лишь если результаты инструментального новшества входят в решительный конфликт с установленными законами. Если же ситуация такого фронтального столкновения заменена обходным манёвром технологии, общество и его правовые нормы оказываются практически бессильными. Спохватываться задним числом, как правило, бесполезно: если техническое средство единожды широко распространилось, задержать его невозможно — слишком оно вездесуще. Поэтому на практике прибегают к незначительным — и явно бесплановым — отступлениям в сфере этики (не знаю, исследовал ли кто-нибудь, например, социально-этические аспекты высвобождения атомной энергии). Диахроническое и синхроническое сравнительное изучение этик показывает, что системы их представляют собой «древа» неодинаково разветвлённых ценностей, выводимых из одного и того же зародыша, которым является принцип сотрудничества. В зависимости от цели исследования в «этическом древе» можно либо раскрыть ценности различных категорий, либо же признать, что разницу между ценностями вызывает лишь различное их положение в иерархии древа (то есть отношение взаимного подчинения отдельных ценностей), причём ценности, имеющие приоритет, могут в определённых позициях понижать другие до нуля. Первый подход скорее статичен и синхроничен, второй — динамичен, диахроничен, а следовательно, и эволюционен или же только трансформативен, поскольку так называемые «этические древа» в ходе времени подвергаются своеобразным превращениям. Темп этих превращений раньше имел характер «органично» постепенный и хотя не абсолютную, но несомненную автономность. Ускорение техноэволюции в её «улучшающих» формах нарушает эту автономность и эволюционный темп. Быть может, вся проблема заключается в том, как заменить неконтролируемые возмущения регулированием с обратной связью, с тем чтобы аксиологическая динамика не поддавалась пассивно вторжениям технологии, вторжениям, которые достигнутым совершенством инструментальных действий диктуют «рыночный курс» нравственности. Результатом здесь является дрейф ценностей в потоке начатых технологией общественных пертурбаций. — 2

… atrofia wartości ma charakter procesu nieodwracalnego. Tymczasem technologia rozpoczyna inwazję coraz to nowych frontów naszej organizacji ustrojowej i nie wiadomo, jak i czym fortyfikować ciała wobec podobnego oblężenia, skoro oblegający jest ponoć najżyczliwszym z naszych sojuszników. Gdyby ideał perfekcji był tam, gdzie wszystko jest maksymalnie ułatwione, to choć filozof Pangloss nie miał może racji dwieście lat temu, obecnie zbliżamy się z szybkością kuli armatniej do najlepszego ze światów, na którym w aptece można będzie dostać wiedzę bez nauki, stany mistyczne bez wiary i rozkosz bez skrupułów. Postępowanie takie, wymieniające wartości na wygody, jest nowoczesną formą gospodarki rabunkowej. Trudno sprzeciwiać się wprowadzaniu środków antykoncepcyjnych, bo desperacka sytuacja wymaga desperackich środków, ale należy je przynajmniej nazywać po imieniu. Technologia nie może zastąpić aksjologicznego kręgosłupa cywilizacji. W świecie współczesnym obyczajowość ani obiegowe normy moralne nie potrafią przeciwstawiać się technologicznym naciskom — dochodzić może do ich przyhamowania (jak w przypadku LSD) tylko wówczas, kiedy skutki instrumentalnej innowacji drastycznie wchodzą w konflikt z kodeksami prawa stanowionego. Ilekroć atoli sytuację takiego frontalnego zderzenia zastępuje okólność technologicznych podejść, społeczeństwa i ich normy prawne okazują się praktycznie bezsilne. Rozpoznanie szkód późne jest z reguły daremne: raz bowiem upowszechnionych szeroko technik nie można powstrzymać. Zbyt są wszechobecne, nazbyt się do nich ludzie przyzwyczaili i odejście ich uznalibyśmy bodajże za krzywdę. W praktyce dochodzi zatem do krokowych — i wyraźnie bezplanowych — odwrotów w sferze etyki. Nie wiem, czy ktoś badał np. aspekty socjoetyczne wyzwolenia energii atomowej). Diachroniczna i synchroniczna komparatystyka etyk wskazuje, że systemy ich stanowią drzewa niejednakowo rozgałęzionych wartości, wywodzących się z tożsamego zaczątku — którym jest zasada kooperacji. Zależnie od ujęcia badawczego, wykrywać można w „etycznych drzewach” rozmaite kategorialnie wartości, albo tylko uznawać, że różnice pomiędzy nimi spowodowane są odmienną hierarchicznie w obrębie systemowego drzewa lokalizacją (tj. stosunkami dominacji — submisji wzajemnej poszczególnych wartości), przy czym wartości priorytetowe mogą w pewnych ustawieniach inne redukować aż dozerowo. Ujęcie pierwsze jest raczej statyczne i synchroniczne, drugie — dynamiczne, diachroniczne, a więc i ewolucyjne, czy tylko transformistyczne, ponieważ tak nazwane „drzewa” podlegają w czasie swoistym przekształceniom. Tempa owych przekształceń miały dawniej charakter „organicznie” powolny oraz autonomiczność, nie absolutną, a jednak niewątpliwą. Przyspieszenie technoewolucji, w jej postaciach „usprawniających”, autonomiczność ową oraz ewolucyjne tempa narusza. Być może cały problem w tym, aby nie kontrolowane zaburzenia zastąpiła regulacja zwrotna, aby dynamika wartości nie podlegała biernie technicznym wtargnięciom, które stanem osiągniętej perfekcji instrumentalnych działań dyktują „kursy rynkowe” aksjologii. Rezultatem jest wtedy dryf wartości w strumieniu technologicznie wszczętych perturbacji społecznych.

Из двадцати аминокислотных букв Природа построила язык «в чистом виде», на котором выражаются — при ничтожной перестановке нуклеотидных слогов — фаги, вирусы, бактерии, а также тираннозавры, термиты, колибри, леса и народы, если только в распоряжении имеется достаточно времени. Этот язык, столь атеоретичный, предвосхищает не только условия на дне океанов и на горных высотах, но и квантовую природу света, термодинамику, электрохимию, эхолокацию, гидростатику и бог весть что ещё, чего мы пока не знаем! Он делает всё это лишь «практически», поскольку, всё создавая, ничего не понимает. Но насколько его неразумность производительнее нашей мудрости! Он делает это ненадёжно, он — расточительный владетель синтетических утверждений о свойствах мира, так как знает его статистическую природу и действует в соответствии с ней. Он не обращает внимания на единичные утверждения — для него имеет вес лишь совокупность высказываний, сделанных за миллиарды лет. Действительно, стоит научиться такому языку — языку, который создаёт философов, в то время как наш язык — только философию. — 3

Z dwudziestu liter aminokwasowych zbudowała Natura język „w stanie czystym”, który wyraża — za nieznacznym przestawieniem sylab nukleotydowych — fagi, wirusy, bakterie, tyrannozaury, termity, kolibry, lasy i narody — jeśli ma tylko do dyspozycji czas dostateczny. Język ten, tak doskonale a teoretyczny, antycypuje nie tylko warunki dna oceanów i szczytów górskich, ale kwantowość światła, termodynamikę, elektrochemię, echolokację, hydrostatykę — i Bóg wie, co jeszcze, a czego my na razie nie wiemy! Czyni to tylko „praktycznie”, ponieważ, sprawiając wszystko, niczego nie rozumie, lecz o ileż sprawniejsza jest jego bezrozumność od naszej mądrości. Czyni to zawodnie, jest rozrzutnym szafarzem twierdzeń syntetycznych o własnościach świata, bo zna jego statystyczną naturę i zgodnie z nią właśnie działa: nie przywiązuje wagi do twierdzeń pojedynczych — liczy się dlań całość miliardoletniej wypowiedzi. Doprawdy, warto nauczyć się takiego języka, który stwarza filozofów, gdy nasz — tylko filozofie.

Примечания автора

… в понятие невежества можно вкладывать двоякий смысл. Эти два понимания довольно далеки друг от друга. Во-первых, можно подразумевать не только всю совокупность неизвестных фактов, но ещё и то, что о самом существовании неизвестных фактов нет ни малейшего представления. <…> Это, так сказать, «тотальное» невежество. Во-вторых, невежество может означать, что наличие проблемы осознано, однако нет знаний для того, чтобы эту проблему решить. Прогресс как раз и уменьшает невежество первого типа, «тотальное», зато увеличивает неведение второго рода, то есть запас вопросов, на которые нет ответа. Это последнее утверждение относится не только к сфере человеческой деятельности, то есть не является оценкой одной лишь теоретико-познавательной практики человека. Несомненно, оно в какой-то мере приложимо также и ко Вселенной (ибо рост числа вопросов по мере возрастания знаний может означать лишь, что Вселенная обладает некоторой специфической структурой). — I

… ponieważ ignorancja może oznaczać dwie rzeczy wcale od siebie różne. Po pierwsze, to wszystko, czego nie wiemy, ale o której to niewiedzy nie mamy nawet wyobrażenia. <…> Jest to ignorancja, by tak rzec, „totalna”. Po wtóre, ignorancja może też oznaczać świadomość istnienia problemu wraz z brakiem wiedzy, jak ów problem rozwiązać. Otóż postęp niewątpliwie zmniejsza ignorancję typu pierwszego, „totalną”, powiększa natomiast niewiedzę drugiego rodzaju, czyli zbiór pytań pozbawionych odpowiedzi. To ostatnie twierdzenie nie odnosi się wyłącznie do sfery działania ludzkiego, tj. nie stanowi sądu o teoriopoznawczej praktyce człowieka, ale niewątpliwie w jakiejś mierze odnosi się także do Wszechświata (gdyż mnożenie się pytań w miarę wzrostu wiedzy implikuje pewną swoistą tego Wszechświata strukturę).

… «сфера Дайсона». <…> Это один из наиболее поразительных примеров «ортоэволюционного» рассуждения, какие мне известны. <…> Да, это наверняка было бы возможно. Однако в подобных рассуждениях молчаливо предполагается, что, во-первых, рост численности живущих до миллиардов миллиардов желателен, а во-вторых, что он возможен в социально-культурном смысле (мы допускаем, что технически проект осуществим). Биоэволюция наделила все живые существа, в том числе и разумные, тенденцией к размножению с показателями прироста, превышающими смертность. Однако из того, что люди могут размножаться по экспоненте, вовсе не вытекает, что им следует это делать. Необходимо заметить, что и сфера Дайсона не обеспечивает возможности экспоненциального роста на неограниченно долгий срок. Когда количество живущих на ней превысит несколько квадрильонов, возникает необходимость либо затормозить дальнейший рост, либо же искать другие районы космической колонизации (например, в ближайших звёздных системах). Следовательно, мы можем прежде всего установить, что сфера Дайсона лишь отдаляет проблему регуляции естественного прироста, но не ликвидирует её. Затем следует учесть, что каждое общество является самоорганизующейся системой; правда, мы ещё ничего не знаем о предельной величине подобных систем, однако не подлежит сомнению, что такие системы не могут расти сколь угодно долгое время. Численно наибольшую систему среди тех, которые мы знаем — человеческий мозг, — образует коллектив примерно из 12 миллиардов элементов (нейронов). Наверно, возможны системы с биллионами элементов, но представляется в высшей степени сомнительным, чтобы могли существовать однородные системы, насчитывающие триллионы таких элементов. Начиная с некоторой границы, должны наступать процессы деления, распада и тем самым социально-культурной дезинтеграции. Речь идёт не о наивных попытках ответить на вопрос, что, собственно, будут делать эти триллионы, живущие на внутренней поверхности сферы Дайсона (хотя судьба этих существ представляется достойной сожаления: сама сфера, как показывает оценка количества материала, приходящегося на единицу площади, должна быть довольно тонкой и однородной, а значит, не может быть и речи о каком-либо пейзаже — о горах, лесах, реках и т. п.); мы не собираемся поэтому подыскивать «профессии и занятия» для обитателей сферы. Речь идёт о том, что триллионы существ, живущих на ней сообща, не могут иметь единой общей культуры, единой общественно-культурной традиции, которая хоть бы частично походила на что-либо известное нам из человеческой истории. Сфера Дайсона отгораживает от звёздного неба; она означает также ликвидацию планет и, стало быть, отказ от существующих на них условий; это — искусственное творение, что-то вроде города, только в биллионы раз увеличенного и окружающего собой центр системы, её звезду. Простая прикидка показывает, что мало-мальский порядок в пределах этой сферы, обеспечение её жителей средствами, необходимыми для существования, возможны лишь при условии, что жители будут практически всю жизнь оставаться вблизи места своего рождения. Эти существа не могли бы путешествовать по чисто физическим причинам (если б на сфере Дайсона существовали «притягательные места», то они привлекли бы не миллионы туристов, как сегодня, а сотни миллиардов). Поскольку с ростом технической цивилизации растёт объём технико-механических устройств, приходящихся на одного члена общества, поверхность сферы Дайсона была бы даже не столько городом, сколько фабричным конвейером или же станочным парком, в миллиарды раз превосходящим поверхность Земли. Можно было бы до бесконечности перечислять подобные, мягко говоря, «неудобства» жизни триллионов людей. Таким образом мы доведём до абсурда саму идею прогресса, ибо под прогрессом мы понимаем увеличение индивидуальной свободы, а не её уменьшение, и уж поистине диковинна эта обретённая «свобода неограниченного размножения» (к тому же, как я указал выше, иллюзорная), на алтарь которой нужно возложить множество других свобод. Цивилизация не означает роста всех возможных свобод. Свобода кулинарии каннибалов, свобода нанесения себе увечий и множество других уже вычеркнутых сегодня из magna charta libertatum технологически развивающегося общества. Трудно, собственно, понять, почему свобода размножения должна остаться неприкосновенной, даже если она ведёт к полному ограничению передвижений личности, к краху культурных традиций, к отказу, в буквальном смысле слова, от красоты Земли и Неба. Образ же триллионов «сфер Дайсона» как главного пути развития всех вообще разумных существ в Космосе представляется мне не менее чудовищным, чем Хорнерова картина самоликвидации психозоя. И в конце концов, никакая цивилизация с экспоненциальным ростом населения вообще невозможна, ибо в течение пары сотен тысяч лет она заселила бы весь наблюдаемый Космос вплоть до самых отдалённых метагалактических скоплений. И если сфера Дайсона может лишь отсрочить на пару тысяч лет регулировку рождаемости, то следует заявить, что это воистину ужасающая плата за нежелание делать вовремя то, что диктуется здравым смыслом. — VI

… „sfera Dysona”. <…> Jest to jeden z najbardziej zdumiewających przypadków rozumowania „ortoewolucyjnego”, jaki znam. <…> Otóż, to zapewne byłoby możliwe. Jednakże rozumowanie to zakłada milcząco, że, po pierwsze, wzrost liczebności żyjących do trylionów jest pożądany, a po wtóre, że jest on możliwy w sensie społeczno-kulturowym (przyjmujemy, że od strony technicznej jest do urzeczywistnienia). Wszystkie istoty żywe, a więc i rozumne także, obdarzone zostały przez bioewolucję tendencją rozrodu, przewyższającego wskaźnikami przyrostu straty wywołane umieralnością. Stąd wszakże, iż ludzie mogliby powiększać swą liczbę w skali wykładniczej, doprawdy nie wynika, że powinni to robić. Należy zauważyć, że i sfera Dysona nie umożliwia wzrostu wykładniczego przez czas dowolnie długi. Kiedy liczba żyjących na niej przekroczy kilkanaście trylionów, zajdzie potrzeba bądź to zahamowania dalszego przyrostu, bądź też poszukiwania innych terenów kosmicznej kolonizacji (w pobliskich układach gwiezdnych na przykład). Tak więc, najpierw możemy stwierdzić, że i sfera Dysona oddala jedynie problem regulacji przyrostu naturalnego, ale go nie likwiduje. Następnie należy zważyć, że każda społeczność jest układem samoorganizującym się; wprawdzie nie wiemy jeszcze nic o granicznej wielkości takich układów, ale nie ulega kwestii, że się takie „kłady nie mogą rozrastać przez czas dowolnie długi. Najbardziej liczebny układ, jaki znamy, to jest mózg ludzki, stanowi zespół około 12 miliardów elementów (neuronów). Zapewne możliwe są układy o ilości elementów rzędu biliona, ale wydaje się nadzwyczaj wątpliwe, aby mogły istnieć układy jednolite, liczące takich elementów tryliony. Powyżej pewnej granicy musi dojść do procesów rozpadowych, do podziałów, a tym samym, do kulturalno-społecznej dezintegracji. Nie chodzi przy tym o naiwne próby odpowiadania na pytania, co właściwie miałyby robić tryliony żyjące na wewnętrznej powierzchni sfery Dysona (chociaż los tych istot wydaje się raczej godny pożałowania: powierzchnia sfery, jak to wynika z obliczeń szacujących ilość materiału na jednostkę jej powierzchni, musi być względnie cienka i jednorodna, tym samym i mowy nie ma o jakimś „krajobrazie”, o górach, lasach, rzekach itp.), nie chodzi więc o wynajdywanie dla nich „zajęć i zawodów”. Chodzi o to, że tryliony współistniejących istot nie mogą posiadać jednej, wspólnej kultury, jednej tradycji społeczno-kulturowej, która choć trochę byłaby podobna do czegośkolwiek znanego nam z historii człowieka. Sfera Dysona odcina od nieba gwiazdowego, stanowi też likwidację planet, więc rezygnację z istniejących na nich warunków; jest ona tworem sztucznym, czymś w rodzaju biliony razy powiększonego i otaczającego sobą środek systemu, jego gwiazdę — miasta. Kilka prostych obliczeń wykazuje z łatwością, że jaki taki ład w jej obrębie, że zaopatrzenie t jej mieszkańców w środki niezbędne do egzystencji, są do urzeczywistnienia tylko pod warunkiem, że mieszkańcy owej sfery praktycznie będą przebywali przez całe życie w pobliżu miejsca narodzin. Istoty te nie mogłyby podróżować z powodów czysto fizykalnych (powiedzmy, że istnieją w obrębie sfery Dysona „miejsca atrakcyjne”: ściągałyby one nie miliony turystów, jak to jest dzisiaj, lecz setki miliardów). Ponieważ zaś cywilizacja techniczna oznacza wzrost ilości urządzeń mechaniczno-technicznych, przypadających na jednostkę żywą, byłaby powierzchnia sfery Dysona nie tyle miastem nawet, co miliard razy większą od powierzchni Ziemi halą fabryczną, czy też parkiem maszynowym. Wyliczanie takich, mówiąc eufemistycznie, „niedogodności” trylionowego bytowania, można by dowolnie kontynuować. W ten sposób doprowadza się do absurdu całą ideę postępu, gdyż rozumiemy przezeń wzrost swobód indywidualnych, a nie ich malenie, i zaiste osobliwa to uzyskana „swoboda rozrodu nieograniczonego” (zresztą jak wskazałem wyżej, pozorna), na której ołtarzu trzeba złożyć całe mnóstwo innych swobód. Cywilizacja nie oznacza wzrostu wszelkich możliwych swobód. Swoboda kulinarii kanibalów, swoboda samookaleczania się i mnóstwo innych, zostały już skreślone powszechnie z magna charta li berta tum technologicznie rozwijającego się społeczeństwa. Trudno właściwie zrozumieć, dlaczego swoboda rozmnażania się ma pozostać nietknięta, nawet gdyby doprowadziła do całkowitego unieruchomienia jednostek, do strzaskania tradycji kulturowej, do rezygnacji, całkiem dosłownej, z urody Ziemi i nieba; wizja zaś trylionów „sfer Dysona”, jako głównego ciągu rozwojowego wszelkich w ogóle istot rozumnych w Kosmosie wydaje mi się niewiele mniej monstrualna od von Hórnerowskiej wizji samolikwidujących się psychozoików. A zresztą żadna wykładniczo rosnąca w liczebność cywilizacja nie jest w ogóle możliwa, gdyż w ciągu paruset tysięcy lat zaludniłaby cały widzialny Kosmos aż do najdalszych skupisk metagalaktycznych. Otóż, jeśli sfera Dysona jedynie na parę tysięcy lat odwlec ma urzeczywistnienie regulacji urodzin, trzeba powiedzieć, iż jest to doprawdy straszliwa cena za niechęć działania dyktowanego przez rozsądek w właściwej porze.

	До сих пор человечеству были чужды трудности изобилия (кроме изобилия бедствий и невзгод)… — XIII
	Ludzkości obce były dotąd kłopoty nadmiaru (oprócz nadmiaru klęsk i plag)…

Послесловие. Двадцать лет спустя

Июль 1982

	… как известно, ничто не стареет так быстро, как будущее. Эту его неприятную особенность с особой остротой ощущают футурологи. Подобно тому, как царь Мидас превращал в золото всё, к чему прикасался, футурология не попадала ни в одну цель, которую себе намечала.
	… jak powiedziano, nic się teraz nie starzeje tak szybko jak przyszłość. Złośliwość tę wymierzono w futurologów. Jak król Midas obracał w złoto, czego tylko się tknął, tak futurologia chybiała każdego celu, do którego się złożyła.

Как ни парадоксально, чем больше самых точных средств обороны содержат арсеналы, тем больший вес обретает в реальной схватке случайность, поскольку там, где эффективность действий определяется всё меньшими долями секунды, предсказание эффективности массированно нанесённых ударов становится невозможным. Мировую войну легко разыгрывать любое число раз с помощью компьютерного моделирования, но в действительности она может произойти только один раз, и тогда уже поздно учиться на допущенных ошибках.

Jak gdyby paradoksalnie, im więcej coraz precyzyjniejszych broni zawierają arsenały, tym większą wagę zdobywa w realnym starciu przypadek, ponieważ tam, gdzie o skuteczności działania decydują coraz drobniejsze ułamki sekund, przepowiadanie skuteczności — masowo zadawanych ciosów przestaje być możliwe. Wojnę światową łatwo rozgrywać dowolną ilość razy komputerowym symulowaniem, lecz w rzeczywistości można ją rozegrać tylko raz, a wówczas za późno, by uczyć się na popełnionych błędach.

	Мировая наука в целом не обладает иммунитетом от ошибок и поэтому надежды учёных в некоторый исторический момент могут оказаться ведущими в тупик.
	Toż i całość światowej nauki nie jest uodporniona na błąd i tym samym nadzieje uczonych pewnego momentu historycznego mogą się okazać wejściem w ślepą uliczkę.

Перевод

А. Г. Громова, Д. И. Иорданский, Р. Нудельман, Б. Н. Пановкин, Л. Р. Плинер, Р. А. Трофимов, Ю. А. Ярошевский (1968), под ред. Ф. В. Широкова (1968, 2002)

Цитаты о книге

• см. отдельную статью