Лоренс Стерн

Лоренс Стерн (Лоуренс Стерн; англ. Laurence Sterne, 24 ноября 1713, Клонмел, Ирландия — 18 марта 1768, Лондон) — английский священник и писатель, знаменитый своими романами «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии».

Письма

	Портрет Стерна Кувшин ледяной воды в самой выжженной части выжженной Аравийской пустыни, протянутый рукой ангела томимому жаждой пилигриму, не был бы принят с большей благодарностью, чем письмо мисс Маккартни. Скажите, умоляю, это сравнение не слишком пылкое? Оно не звучит слишком по-восточному? Если так, я мог бы легко его исправить, написав с тупой флегматичностью бесчувственного болвана (suivant les ordinances): «Письмо Ваше от 8-го числа благополучно дошло до адресата». Да сохранит меня Господь от любых литературных связей с теми, кто сочиняет послания, как адвокаты — долговые расписки, вставляя пропущенные слова на свободные места, и кто, вместо того, чтобы прислать мне письмо, которое я с нетерпением жду, поражает моё воображение каким-нибудь ладно скроенным эссе, написанным по всем законам этого жанра. Для меня, существа опрометчивого, за всю свою жизнь не произнесшего и не написавшего ни одного заранее обдуманного слова, подобное общение было бы отвратительным, и я бы, скорее, совершил прелюбодеяние с моавитянками, чем вступил в переписку с подобным корреспондентом, который для меня существует лишь в том случае, если пишет с беспечной неряшливостью, отличающей человека доброго и покладистого.
	An urn of cold water in the driest stage of the driest Desert in Arabia, pour'd out by an angel's hand to a thirsty Pilgrim, could not have been more gratefully received than Miss Macartny's Letter—pray is that Simile too warm? or conceived too orientally? if it is; I could easily mend it, by saying with the dull phlegm of an unfeeling John Trot, (suivant les ordinances) That Yrs of the 8th Inst came safe to hand. —Lord defend me from all literary commerce with those, who indite epistles as Attornys do Bonds, by filling up blanks, and who in lieu of sending me what I sat expecting—a Letter-surprize me with an Essay cut & clip'd at all corners. to me inconsiderate Soul that I am, who never yet knew what it was to speak or write one premeditated word, such an intercourse would be an abomination; & I would as soon go and commit fornication with the Moabites, as have a hand in any thing of this kind unless written in that careless irregularity of a good and an easy heart.
	— М. Маккартни (Macartney), конец июня 1760

	… путь к славе, как путь на небеса, — ведёт сквозь многие испытания — и пока меня не удостоили таких гонений, как Рабле и Свифта, мне должно смиряться: ибо меня ещё и вполовину так не преследовали.
	… the way to fame, is like the way to heaven—through much tribulation—and till I shall have the honour to be as much maltreated as Rabelais and Swift were, I must continue humble;—for I have not filled up the measure of half their persecutions.
	— С. Крофту (Croft), апрель 1761

	… я живу во французских семьях: смеюсь до слёз, а порой и плачу до смеха. Шендирую как никогда прежде, и, поверьте, шендизм, расцветший в полной мере в этой любящей посмеяться стране, хранит меня ничуть не меньше, чем здешние воздух и климат.
	… I live altogether in French families.—I laugh till I cry, and, in the same tender moments, cry till I laugh. I Shandy it more than ever; and verily do believe, that by mere Shandeism, sublimated by a laughter-loving people, I fence as much against infirmities as I do by the benefit of air and climate.
	— Д. Гаррику, 19 апреля 1762

	Мистер Юм <…>. Никогда в жизни не встречал я человека более спокойного и мягкого по натуре; благожелательность характера придаёт больше силы и значительности его скептическому учению, чем все аргументы его софистики.
	Mr. Hume <…>. In all my life, did I never meet with a being of a more placid and gentle nature; and it is this amiable turn of his character, that has given more consequence and force to his scepticism, than all the arguments of his sophistry.
	— неизвестному, лето 1764

	Тончайшими оттенками и незаметнейшими градациями природа меняет цвет лица людей от самого светлого, как у св. Якова, до самого тёмного в Африке. На каком из оттенков наше кровное родство должно пресечься? И на сколько оттенков мы должны спуститься по градиенту, прежде чем милосердие покинет нас? — Целая половина человечества <…> не находит ничего ненормального в том, чтобы обращаться с другой его половиной, как со скотами, и всеми силами старается сделать из неё настоящих скотов.
	It is by the finest tints, and most insensible gradations, that nature descends from the fairest face about St James’s, to the sootiest complexion in Africa: at which tint of these, is it, that the ties of blood are to cease? and how many shades must we descend lower still in the scale, ere mercy is to vanish with them?—but ’tis no uncommon thing <…> for one half of the world to use the other half of it like brutes, & then endeavor to make ’em so.
	— И. Санчо, 27 июля 1766

	… истинный ценитель половину удовольствия получает не от книги, а от себя; собственные его мысли приводятся в действие теми, которые он почерпнул у автора, они настолько с авторскими соотносятся, что он, можно сказать, читает не книгу, а себя самого.
	… a true feeler always brings half the entertainment along with him; his own ideas are only called forth by what he reads; and the vibrations within him entirely correspond with those excited.—'Tis like reading himself, and not the book.
	— Дж. Юстасу (Eustace), 9 февраля 1768

О Стерне

	Стиль его «Проповедей» <…> кажется мне вполне подобающим для кафедры; <…> но часто замечаешь, как он подходит к самой грани смешного и готов бросить свой парик в лица слушателям.
	… his 'Sermons' <…> are in the style I think most proper for the pulpit; <…> but you see him often tottering on the verge of laughter, and ready to throw his periwig in the face of the audience.
	— Томас Грей, письмо Т. Уортону 22 июня 1760

	В руках Стерна и Голдсмита английский роман потерял свою необузданность и уличность. Он становится всё более и более салонным и дамским <…>. На полстолетия гегемония переходила к лиризму.
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Смоллет и его место в истории европейского романа», 1934

XIX век

	Смех Стерна снисходителен, хотя и немного грустен, так как он прекрасно осознаёт, что и сам является частью этого несовершенного мира.
	— Жан Поль

	Относительно обвинения Стерна в безнравственности, которое так серьёзно пятнает его писательскую репутацию, я позволю себе заметить, что есть некое лукавство, воздействие которого обусловлено, во-первых, скромностью, которое оно уязвляет, во-вторых, невинностью и неискушённостью, над которыми оно торжествует, и в-третьих, некими колебаниями в душе человека между пребывающим там добром и вторгающимся туда злом человеческой природы. Это своего рода кокетство с дьяволом, искусство на мгновение сочетать храбрость и трусость, как <…> это бывает с ребёнком, который набрался смелости и, дрожа, касается горячего чайника, потому что это запрещено; итак, в душе у каждого есть свой злой и добрый ангел; там те же, или почти те же чувства, какие, вероятно, испытывают старый распутник и жеманница, — с одной стороны возмущение, идущее от лицемерного стремления сохранить внешние приличия и репутацию, а с другой — внутреннее сочувствие к врагу. <…> Стерна следует строго осудить за то, что он использует лучшие наклонности нашей природы для потворства самым низменным из них.
	With regard to Sterne, and the charge of licentiousness which presses so seriously upon his character as a writer, I would remark that there is a sort of knowingness, the wit of which depends, 1st, on the modesty it gives pain to; or, 2ndly, on the innocence and innocent ignorance over which it triumphs; or, 3rdly, on a certain oscillation in the individual's own mind between the remaining good and the encroaching evil of his nature—a sort of dallying with the devil—a fluxionary art of combining courage and cowardice, as <…> like that trembling daring with which a child touches a hot tea-urn, because it has been forbidden; so that the mind has its own white and black angel; the same or similar amusement as may be supposed to take place between an old debauchee and a prude,—the feeling resentment, on the one hand, from a prudential anxiety to preserve appearances and have a character; and, on the other, an inward sympathy with the enemy. <…> Sterne cannot be too severely censured for thus using the best dispositions of our nature as the panders and condiments for the basest.
	— Сэмюэл Кольридж, IX лекция 1818 г.

… впадая в самые грубые тривиальности, умеет вдруг возвышенными переходами напомнить о своём царственном достоинстве <…>. Лоренс Стерн предстаёт перед публикой нагишом… <…> как только предмет, трактуемый им, достигает трагической вершины, внезапно перескакивает на самый шутливый тон… <…> он равен Уильяму Шекспиру, и его <…> также воспитали музы на Парнасе. Но, по женскому обычаю, они своими ласками рано испортили его. Он был баловнем бледной богини трагедии, однажды в припадке жестокой нежности она стала целовать его юное сердце так нежно, так страстно, так любовно, что оно начало истекать кровью и вдруг постигло всё страданье этого мира и исполнилось бесконечной жалостью. <…> Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки быстро подбежала к ним и, схватив опечаленного мальчика на руки, постаралась развеселить его смехом и пением и дала ему вместо игрушки комическую маску и шутовские бубенцы, и ласково поцеловала его в губы, и запечатлела на них всё легкомыслие, всю свою озорную весёлость <…>. И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердце его бывает трагически взволновано, и он хочет выразить свои самые глубокие, истекающие кровью задушевные чувства, с его губ, к его собственному изумлению, со смехом слетают самые забавные слова.

— Генрих Гейне, «Романтическая школа» (кн. 3), 1835

	Стерн пытался воспроизводить Рабле, но столь часто прорывающаяся у него аффектация и утончённая чувствительность разрушают всякое сходство.
	Sterne a voulu le reproduire [Rabelais], mais l’affectation qui perce si souvent et la sensibilité raffinée détruisent tout parallèle.
	— Гюстав Флобер, «Рабле», 1838

	… и Стерн <…> имеет <…> высшее значение во всемирно-исторической литературе…
	— Виссарион Белинский, «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мёртвые души», 1842

	… философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна — вот истинный роман XVIII века.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья вторая, 1843

Едва ли можно было ожидать, что человек, имеющий такой родник [слёз], станет оберегать его, дабы оросить одну старуху, не блещущую красотой, в то время как столь бурный источник мог напоить десятки более молодых и привлекательных. <…> Лоренс Стерн, знаменитый шендианец, пленительный Йорик, кумир светского общества, очаровательный пастырь, на издание проповедей которого подписывался весь цвет общества, расположившийся в удобном кресле Рабле, только более мягком и изящном, <…> не только соперник, но и победитель настоятеля собора св. Патрика… <…> Сколько красок и выразительности необходимо, чтобы правдиво изображать жизнь на сцене, и сколько напыщенных слов и румян расходуется из-за тщеславия актёра. Публика верит ему; но может ли он сам поверить себе? <…> Мне кажется, Стерн обладал такой же виртуозной чувствительностью; он часто рыдал у себя в кабинете и, обнаружив, что слёзы его заразительны и приносят ему огромную популярность, воспользовался этим выгодным талантом и плакал по всякому поводу. <…> Юмор Свифта и Рабле, чьим продолжателем он лицемерно себя называет, изливается так же естественно, как поёт птица; при этом они не теряют своего мужественного достоинства, а смеются искренним великолепным смехом, как повелела им природа. Но этот человек — который умеет заставить вас смеяться и плакать тоже — никогда не оставляет читателя в покое, не даёт ему свободно вздохнуть; когда вы спокойны, он решает, что надо встряхнуть вас, и выделывает антраша или подкрадывается бочком и нашёптывает на ухо какую-нибудь гадость. Это великий шут, а не великий юморист. Он действует последовательно и хладнокровно; раскрашивает своё лицо, надевает шутовской колпак, стелет коврик и кувыркается на нём.

— Уильям Теккерей, «Стерн и Голдсмит», 1853